Следовало бы, чтобы Эрасистрат сам ответил мне, что же заставляет все это изменяться, уплотняться и формироваться? Так или иначе, в ответ он точно назвал бы либо природу, либо семя, имея в виду в том и в другом случае одно и то же, но объясняя это двумя разными механизмами. Ведь то, что прежде было семенем, становится неким проявлением природы всякий раз, когда оно производит и формирует живое существо. Подобно тому, как у Фидия еще до того, как он прикоснулся к материалу, были способности к искусству, благодаря которым он мог этот материал обрабатывать (ведь всякая функция бездейственна, если нет подходящей материи), так и у семени изначально были определенные функции. Что до способности к действию, то семя получило ее не из материала, но эта способность смогла проявиться при взаимодействии с материалом.

В случае если семя заливается большим количеством крови, оно гибнет, а если оно, оставаясь праздным, совершенно лишено крови, ему невозможно взять на себя роль природы ради зарождения живого существа. Для того чтобы семя не погибло и вместо него начала действовать природа, нужно, чтобы к семени притекло небольшое количество крови. Скорее следует говорить даже не о малом количестве, но о крови, соразмерной обилию семени. Кто же может отмерить подходящую порцию прибывающей крови? Кто ограничит приток лишней крови? Кто позаботится, чтобы не было недостатка? Кого мы, наконец, отыщем, кто третьим предстоял бы при зарождении живого существа, кто обеспечил бы семя соразмерным количеством крови? Что сказал бы в ответ Эрасистрат, если бы он был жив и его бы об этом спросили? Ну, конечно, он бы сказал «само семя», ведь именно оно и есть тот мастер, которого можно сравнить с Фидием, а кровь скорее напоминает воск, с которым работает скульптор.

Так вот, не пристало, чтобы воск сам себе определял меру, ведь это задача Фидия. Мастер всякий раз получит для себя столько крови, сколько ему требуется. Но в этом месте нам следует быть внимательными и осмотрительными, чтобы ненароком не ошибиться, приписывая семени способность к рассуждению и разумное начало. Ведь тогда нам придется признать семя не одним из проявлений природы, а прямо-таки живым существом. Если же мы будем одновременно учитывать два обстоятельства — притяжение семенем соразмерного количества крови и его непричастность к разумной деятельности, — придется признать, что у него есть свойство притягивать кровь, подобно тому, как магниту свойственно притягивать железо. Стало быть, и здесь, как это не раз случалось делать прежде, мы вынуждены согласиться с тем, что у семени есть свойственная ему функция притяжения.

Чем же здесь являлось семя? Безусловно, началом деятельным, тогда как пассивным материальным началом была менструальная кровь. А раз деятельное начало проявлялось благодаря той первой функции, с тем, чтобы эта функция дала возможность существовать чему-то, что было лишь запрограммировано ею, то невозможно, чтобы семя было непричастно этой функции, как свойственной ему изначально.

Отчего же тогда это было неизвестно Эрасистрату, если главной функцией семени является привлечение к себе соразмерной доли крови? Соразмерной же должна быть доля крови столь невесомой и разреженной, чтобы никоим образом не обнаружить свое присутствие, проникая, подобно росе, в каждую частицу семени. Ведь таким образом семя легко удержит и быстро усвоит кровь, сделав ее себе пищей, а затем, думаю, привлечет вторую и третью порцию крови, чтобы в процессе питания приобрести существенную массу и объем. Здесь можно также усмотреть и функцию изменения, о которой у Эрасистрата не сказано ни слова. Наконец, можно обнаружить и третью функцию, функцию формирования, благодаря которой семя первым делом облекается тонкой оболочкой, точно слоем поверхностной накипи: согласно Гиппократу, оболочка эмбриона, которого будто бы выкинула певица на шестой день поле зачатия, напоминала оболочку яйца. После этого плод проходит все остальные стадии формирования, как это описано в сочинении Гиппократа «О семени и природе ребенка».

Но что было бы, если бы каждая из сформированных частей оставалась такой маленькой, какой она была в самом начале? Вот поэтому частям тела нужно расти. А каким образом они будут расти? Растягиваясь по всем направлениям и в то же время питаясь. А если вспомнить, что я не так давно рассказывал про забаву с пузырем, который дети надувают и трут, будет легче понять мою мысль.

Представим себе, например, сердце, которое поначалу столь мало, что не отличается от просяного зернышка или, если угодно, от боба. А теперь постараемся ответить на вопрос, как сердце могло бы иначе увеличиться в размерах, кроме как питаясь и растягиваясь по всем направлениям, так же как немногим выше было показано на примере питания и роста семени. Однако и это не было известно Эрасистра-ту — человеку, который воспевал искусство Природы: по его мнению, живые существа увеличиваются, точно какое-нибудь сито, веревочная сетка, холстинка или плетенка, ведь их легко надставить, приплетая по краям нечто подобное тому, из чего они первоначально были сделаны.

Только речь здесь, о наимудрейший, не об увеличении, но о зарождении, ведь мешок, холст, плащ, дом или судно и прочее в том же роде — все это именно зарождается, пока оно, еще не созданное в полной мере, дополняется, чтобы воплотить замысел ремесленника. Когда же можно говорить об увеличении? Только тогда, когда корзина действительно является корзиной: имеет дно, входное отверстие, что-то вроде чрева и другие промежуточные детали, и теперь каждая из ее составных частей увеличивается. «Да как же она будет увеличиваться?» — спросит кто-нибудь. Не иначе, как если наша корзина внезапно окажется растением или животным, ибо увеличение свойственно одним живым организмам. А ты, должно быть, думаешь, что дом растет, пока его строят, корзина — пока ее плетут, а холст — пока его ткут? Дело, однако, обстоит не так: увеличение возможно лишь в том случае, когда форма уже полностью сложилась. Процесс создания формы называется зарождение, а не увеличение, ведь растет то, что уже существует, а зарождается то, чего прежде не было.

4. И это также было неведомо Эрасистрату, от которого ничего не укрылось, если, конечно, доверять его последователям, которые утверждают, что он был знаком с философией перипатетиков. До того момента, как он воспевает природу как искусного творца, и я узнаю в его речах перипатетическое учение, а во всем остальном не вижу ничего схожего. Ведь всякий, кто обратится к сочинениям Аристотеля и Феофраста, вероятно, заметит, что они составлены как комментарии к «Физиологии» Гиппократа. Согласно Гиппократу, такие элементы, как горячее и холодное, сухое и влажное, оказывают действие