Эгоизм Диндана был тем островом, на котором он стоял среди моря людских суждений.

Как его все-таки злили восторженные речи Мары! Эдмунд Берз человек известный, с большим будущим, с блестящей перспективой... Ненависть, и ничего, кроме ненависти, Диндан не чувствовал к Берзу, этому баловню судьбы; ему все само собой падало в руки лишь потому, что он сумел осилить математические формулы и разглядеть гармонию линий.

Но желания прикончить Берза у Диндана не было. Хотелось только дать понять этому счастливчику, насколько неприглядна и мрачна обратная сторона зеркала, дать понять, как непрочно и преходяще его кажущееся столь устойчивым существование. И это Диндану как будто удалось.

В городишке Н. Диндан улизнул от верного ареста. Раненую руку перевязал человек не вполне надежный. Рана оказалась не опасной, но сильно болела. Диндан почел за лучшее смыться.

О его розыске было объявлено по телевидению. Это он знал. Перекупщик, связанный с базой, арестован, мастерская раскрыта. К родным и знакомым не явишься. Двое его подручных, взяв на работе отпуск, на рыбачьей лодке отправились в долгое путешествие по водам, на юг, теперь уж, наверно, достигли низовьев Волги, у них с собой достаточно товара, придется им самим о себе позаботиться.

О катастрофе на Ладожском озере Диндан не знал.

Аэропорты, железнодорожные станции, дороги наверняка под наблюдением. Вырваться из республики, к тому же с раненой рукой, казалось делом немыслимым.

Диндан решил использовать давно облюбованный тайник, брошенный дом в чаще леса. В свое время, разъезжая на мотоцикле в поисках надежного места для устройства базы, он натыкался на десятки таких домов. Теперь решил отсидеться, пока схлынет первая горячка розыска.

Просторный дом на опушке. Кругом густые, в буреломе, боры. Болота среди редких всхолмий. Не каждый сумеет там отыскать тропу. Мрачное место, даже грибники сюда не заглядывали. На лесных дорогах вывешены знаки: въезд запрещен. Над проезжей частью нависли наполовину вырванные бурей деревья. Диндан был доволен. Благополучно пробрался под бурелом, преодолел все рытвины и ухабы. С тихим урчанием мотоцикл въехал на пустынный двор.

Старуха хозяйка, коротавшая здесь в одиночестве последние годы, умерла несколько лет тому назад, ее родичей раскидала война, рассеяли по миру беспокойные ветры. Дом стоял покинутым. Все мало-мальски ценное растащили. Только на чердаке валялось кое-какое тряпье да груда опорок.

Окна, как ни странно, остались целы. Обычно в заброшенных домах прежде всего выбивают стекла.

Спрятав мотоцикл в полуразвалившейся риге под ворохом слежавшейся соломы, Диндан стал устраиваться в доме. Он прихватил с собой недели на две продуктов. Мясо опустил в колодец. Колодец с прогнившим срубом, забит трухой, в нем завелись червяки, букашки, вода для питья непригодна. Но поблизости протекал ручей. Окрестности он знал. Были тут и лесные луга. Лесхоз косил там сено. Но сено давно убрано, свезено, охота здесь запрещена, так что можно не бояться появления людей. Разве кто случайно забредет.

Посреди дома громоздилась печь. Вокруг нее располагались комнаты, кухня, чулан. Было прохладно, приходилось топить. Диндан разломал все двери, пустил их на топливо. Рука побаливала, колол он здоровой рукой, горячо и со злостью.

Пустил в расход и шаткие столы, скамейки, оставив только стул. Постепенно принялся за стенные перегородки. Сухое дерево давало много тепла, горело почти без дыма.

По ночам он лежал на печи, радуясь, что может обозревать теперь сразу все пять окон. Ни дверей, ни перегородок. Единственное окно, невидимое с печки, — его укрывал дымоход, — Диндан заколотил толстыми досками. Доски он притащил с чердака.

На печке он чувствовал себя, как в крепости. К тому же тепло. Чтобы спать по ночам спокойно, он еще раньше предусмотрительно накупил звоночков, из тех, что рыбаки привязывают к удочкам. Устроил сигнализацию, перекрыв подступы к окнам тонкими нитками. Стоило задеть нитку, начинал позванивать звоночек. Звон этот Диндан, сам когда-то страстный рыболов, слышал даже сквозь сон. Сигнализация внушала чувство безопасности.

Первые ночи Диндан спал спокойно, будучи уверен, что обвел преследователей вокруг пальца. Похрапывал во сне. Живот до отказа набит окороком, сыром вперемешку со сладким вином. Диндан питал слабость к густым сладким винам. От них голова не болела и наутро никакого похмелья. Пистолет лежал под рукой.

Прошло несколько дней. Рана заживала.

Диндан почувствовал первые признаки беспокойства. Томило безделье. Это его раздражало. Диндан раньше охотно предавался безделью, например во время наездов к Маре. Там за ним все убирали, готовили ему обеды. В его безделье рядом с ним всегда был человек, который им восхищался, обожал его, рядом с ним была и любовница и друг — все в одном лице.

Теперь ему было тяжко без женщин. Добрую и лучшую часть своей жизни он провел рядом с ними. Женщины его холили, одевали, жалели, кормили, любили. Но в нынешний век техники ввели в моду мерзкую привычку показывать по телевизору фотографии разыскиваемых лиц, так что было бы рискованно у кого-то появиться. Все знакомые ему женщины аккуратно смотрели телевизор.

Мара жила слишком близко от дома Берза, уж, конечно, ее успели допросить, и она все рассказала про Диндана. То, что он не имеет никакого отношения к Комитету госбезопасности, — это проверить проще простого. Теперь уж и Мара знает.

Обшарив чердак, Диндан не нашел там ничего, кроме старых календарей. От скуки почитывал календари. Потом попалась книжонка о страшных проделках некогда знаменитого разбойника Каупена. Ее-то читать не следовало. Каупена повесили. У Диндана пропал сон. Пугала возможность провала. Раньше он никогда не давал воли подобным сомнениям. Его предприятие, возведенное, казалось бы, на прочной основе, рухнуло. Добротная пища и праздная жизнь подогревали воображение, и Диндан порой чувствовал себя затравленным зверем.

Как-то он проснулся среди ночи. По телу струился холодный пот. Привиделся жуткий сон. Диндан не мог вспомнить, в чем было дело, но сон был жуткий.

Может, он был навеян каким-то привидением, жившим в заброшенном доме, каким-то жестоким насилием, немым свидетелем которого остались стены, а может, сон этот всплыл из глубин подсознания самого Диндана, где исподволь зарождалось отчаяние.

Он не умел жить без людей. Он не терпел одиночества. Нет, его не мучили угрызения совести, у него не было сожалений, просто он не был приспособлен к одиночеству. Никогда не оставался подолгу один. Оставаться наедине с самим собой