Обрабатывался передний край противника. В трех километрах от Иванова, на берегу Рузы, немцы соорудили прочные укрепления. Село Дьяково было превращено ими в мощный опорный пункт. На кладбище и вдоль берега стояли доты с ледяными куполами.

Богомольные старухи, те, что собирались на молебен у бабки Агафьи, увидев огненные полосы на небе и услышав страшный грохот, подумали, что пришел конец света. Лихорадочно рылись в пропахших нафталином сундуках, поспешно облачались во все смертное. Бабка Агафья полезла на чердак посмотреть приготовленный гроб и к великому ужасу обнаружила в нем спрятавшегося немца. С диким воплем скатилась она оттуда. Бойцы аккуратно спустили с чердака непрошеного гостя, а опоганенный гроб пришлось изрубить на дрова. Новый бабка заказывать не стала, и хорошо сделала. После того она жила еще больше десяти лет.

Дома Вовка, прячась от матери за спины товарищей, провел ребят на чистую половину и первым обратился к полковнику. Полковник обедал. Не переставая есть щи, он внимательно слушал сбивчивый Вовкин рассказ. Видя, что Вовка заболтался, Сашка жестко сказал:

— Тут нечего долго разговаривать. Его надо расстрелять, и все. Он нашу Лиду помогал вешать за то, что она танки из окружения вывела. — И отвернулся, чтобы не видели его лица. — А если вы его не заберете, то я сам всю обойму всажу в его рыжую морду, — и вынул тяжелый парабеллум.

Полковник положил ложку, вытер губы и стал вылезать из-за стола.

— Она жизни своей не пожалела, — добавил Леонид.

Полковник увидел устремленные на него три пары нахмуренных мальчишеских глаз. Он трудно улыбнулся им.

— Хорошо, будем разбираться, — и снял телефонную трубку. — Только пистолет вам все-таки придется сдать.

Спустя полчаса ребята чинно сидели на лавке и рассказывали корреспонденту «Красной звезды» все, что знали о Лиде. Корреспондент делал записи в блокноте и задавал совсем ненужные вопросы. Как он не мог понять, что рыжего Липатыча надо арестовать немедленно.

— Покажите это место, — взволнованно сказал корреспондент.

Они вышли на улицу. Сашка шел впереди. Но с каждым шагом он все медленнее переставлял ноги. Стоя около липы, он долго не мог понять, о чем у него спрашивает корреспондент, а когда поднял голову и увидел голый сук, на котором болтался обрывок немецкого кабеля в красной оплетке, слезы сами покатились у него из глаз. Корреспондент взял его за плечи и прижал к себе.

— Успокойся, — мягко сказал он. — Ты уже взрослый и должен понять, что война идет не на жизнь, а на смерть. Пусть Лида будет для вас примером. Она — как радуга, которая тоже живет недолго, но ее видят все, и она всегда вместе с солнцем.

Сашка осторожно освободился от его рук и пошел, не выбирая дороги, то и дело проваливаясь в сугроб.

Вот так все и случилось.

Написав слово «КОНЕЦ» и поставив точку, я вышел из дома и направился на площадь к совхозному клубу, где в зеленом скверике скромно белеет строгий мраморный обелиск.

Я долго всматривался в поблекший овальный портрет, и мне уже не казалось, что серые глаза Лиды смотрят укоризненно. Я выполнил свой долг — рассказал о ней людям.

Над рекой не умолкали соловьи, деревня утопала в цветущей сирени, и только у старой липы безжизненно висел засохший нижний сук. До сих пор меня не оставляет странная мысль, что сук этот засох от горя.

Свободы час

Глава первая

Праздник

1

Фирс Нилыч Глотов, а за глаза просто Глот, живет в двухэтажном деревянном доме в самом центре заводского поселка. Пять широких окон выходят на запад. Из них видны одинокий кедр, высоко поднявший темную крону, корявые тополя, посаженные еще покойным батюшкой, и плотные заросли сирени — над обрывом, у дощатого забора. Под горой, за дорогой, быстроструйная красавица Чусва, а за ней черные крыши обжиговых печей да лесные заречные дали.

Старое кресло у окна пахнет нафталином и пылью. По вечерам Фирс Нилыч подолгу сидит здесь и не спеша листает толстую прошнурованную книгу с длинным списком должников. А если поднимет голову, то за окном в стороне видит второй свой дом с каменным низом и крутой лестницей на верхнюю половину, где разместилась парикмахерская. Внизу — пекарня: сырой темный подвал с квадратными окнами, бурыми от копоти и мучной пыли.

Три года назад у Глотова умерла жена. С тех пор жизнь в доме пошла скучно и однообразно. Хозяин предался религии, но не забывал, однако, и о земных делах. С божьей помощью накапливался капитал, рос список должников, и во всей долгой жизни Глотова не было ни одного случая, когда он усомнился бы в промысле божьем. Даже в ту ветреную осеннюю ночь, когда во французской колонии загорелись две его лавки и испуганный сторож прибежал со страшной вестью, Фирс Нилыч скорбно вздохнул и сказал:

— Бог дал, бог взял, — и ушел в угловую комнатку, чтобы провести остаток ночи в усердной молитве.

А наутро нанял у заводской подрядчицы Жучихи сорок лошадей и отправил в Пермь за товаром. Через месяц лавки торговали по-прежнему.

Гораздо больше огорчений принесла Фирсу Нилычу единственная дочь Марина. В прошлом году она окончила гимназию. Фирс Нилыч сам ездил за ней на вокзал. Весна стояла поздняя. В июне цвели яблони, черемуха уже не пахла, а густо роняла на дорогу увядшие лепестки, серые от заводской сажи. Фирс Нилыч думал о дочери, и думы эти были горькие. Он видел, что становится ей чужим, и порою даже жалел, что отдал ее в гимназию.

Пришел поезд. У Марины был усталый вид. Она похудела и, как показалось Фирсу Нилычу, стала серьезней. Закрытый ворот коричневой гимназической формы на похудевшей шее лежал жестким хомутиком. «Слава богу, отучилась, — подумал Фирс Нилыч, — дома поправится». Проводник вынес из вагона две большие связки книг. Фирс Нилыч покачал головой и молча полез в тарантас.

Стол к обеду накрыт был наверху, в гостиной. Только что вымытые полы казались скользкими и были прохладны. Незадолго до приезда дочери Фирс Нилыч обставил гостиную новой ясеневой мебелью. С нее сняли чехлы и очистили от пыли. Но Марина ничего этого не заметила. Она обежала комнаты, распахнула все окна и задержалась только у пианино, выписанного для нее из Петербурга. Медные подсвечники, вделанные в переднюю стенку, отливали солнечным блеском. Марина подняла крышку и несколько раз небрежно ударила но клавишам.

Подали обед. Фирс Нилыч принялся молиться и делал это дольше обычного, чтобы напомнить дочери, что она в отцовском доме, где все остается по-старому.