Толстого. Мы надеемся на спокойную смерть, мы готовимся и планируем, но получается все совсем по-другому. После папиной смерти я обнаружила на стене его кабинета две желтые записки. Они висели на обратной стороне двери, причем уже довольно давно. Я отлепила их. Сосновая дверь на их месте была чуть светлее.

На левой записке я прочла:

Падать в руки живого бога – ужасно. Но лишь тогда приобретаешь способность к примирению.

В правой записке он написал:

Возможно, именно этого мы и ищем всю жизнь: величайшую скорбь, чтобы наконец обрести самих себя до того, как мы умрем.

* * *

Двадцать четвертое декабря 1998 года. Когда я проснулась, шел снег. Снежинки залетали в почти пустые комнаты в квартире на улице Соргенфригатен, где я тогда жила. Когда я вышла на улицу и села в автобус, снег тоже шел, и когда я садилась в самолет из Гардермуэна до Арланды, он еще не прекратился.

Мы с папой собирались вместе отпраздновать Рождество, и он придумал следующий план празднования:

15:00: ты приезжаешь в квартиру на Карлаплан.

15:30: мы идем в церковь Хедвиги Элеоноры на площади Эстермалмсторг, где твой дед Эрик Бергман тридцать лет прослужил священником.

16:00: рождественская служба.

18:00: ужин. На ужин будут фрикадельки. Если хочешь, можешь выпить вина.

18:30: беседа.

22:30: окончание праздника.

Мне было тридцать два года, я была разведена. Мой сын собирался праздновать Рождество со своим отцом, а мне предстояло остаться одной. Прежде такого со мной не бывало. Может, принять снотворное и весь вечер проспать? Или пойти в церковь? Но службы проводятся не везде, и на весь вечер их мне не хватит. Моему отцу было восемьдесят, он был вдовцом. Эта идея пришла в голову ему – нет, не про книгу, это он придумал спустя несколько лет, а про то, чтобы отпраздновать Рождество вместе. Книга относилась к категории «работа», чем и обосновывалась. Праздновать вместе Рождество относилось к понятиям совершенно иного толка.

Ты стоишь у окна, нарядный, еда готова, свечи на елке горят, а рядом стоит еще кто-то, кому ты говоришь: «Смотри, вот и мое маленькое семейство пожаловало».

За неделю до этого мы с папой говорили по телефону и во время разговора натолкнулись на чужое одиночество. Или это я так все истолковала. Я думала, что в тот вечер мы спасали друг друга. Однако что-то в этом объяснении не срастается. Когда Ингрид была жива, он вообще отказывался хоть как-то праздновать Рождество. Наверное, Ингрид проводила этот вечер со своими детьми и внуками, а не с ним. После ее смерти он просто оставался на Рождество в одиночестве, как прежде. Поэтому, возможно, я ошиблась, и мы не «наталкивались на чужое одиночество». Он во мне не нуждался. А вот мне он был нужен и поэтому сказал: «Приезжай в Стокгольм».

Мое первое рождественское воспоминание такое: мне чуть больше года, а значит, воспоминание – это название неправильное, значит, кто-то рассказал мне об этом. Кто-то сказал: твоему отцу не хотелось праздновать Рождество, и он запретил приглашать гостей, дарить подарки, печь печенье, украшать елку и зажигать свечи. Твоя мама страшно расстроилась. Это было их первое Рождество, которое им суждено было провести вместе как семье. Она была очень молодой и жила вместе с ним в Хаммарсе, далеко от города. Шел снег, на улице было темно, а решал все твой отец. Но ей во что бы то ни стало хотелось отпраздновать Рождество. Она не желала притворяться, будто Рождество – обычный день, ничем от других не отличающийся. Ведь у них общий ребенок, а уж ребенок-то заслуживает, чтобы они хоть что-то ради него сделали. То, что ребенок в этом возрасте едва ли способен отличить Рождество от всех остальных дней, – это дело другое. Работая, отец требовал, чтобы тишины в доме ничто не нарушало, и не заметил, как она взяла ребенка, посадила его в машину и уехала в магазин за свечками. Путь до магазина был неблизкий. Паром между Форё и Форёсундом ходил раз в час. На дворе был 1967 год, Рождество. В магазине она купила целую упаковку свечек, а может, даже и две – толстых белых свечек в красивых стеклянных подсвечниках. Еще она купила консервированную квашеную капусту, замороженный окорок (правда, что окорок замороженный, она не знала) и горчицу. Купив все это, она вернулась домой. Он по-прежнему работал, и она, легко и бесшумно порхая из комнаты в комнату, расставила свечи на подоконниках и столах, в гостиной и на кухне, и в снегу перед домом, небо над которым уже почернело. Но теперь, когда нападал снег, стало чуть светлее, а со свечками так вообще похоже на сказку. Чего она точно не знала – и что он, возможно, рассказал, а может, и не рассказал в тот вечер, – это о том, что купленные ею свечи оказались погребальными. Она выбрала в магазине самые красивые свечки. Она же не знала, что они предназначаются умершим. А когда он наконец вышел из кабинета, готовый поужинать, но не готовый праздновать Рождество, то и в доме, и на крыльце его ждали зажженные погребальные свечи, а на столе в кухне – замороженный окорок размером с голову.

Когда я приехала в квартиру на Карлаплан, то от волнения мы долго топтались в прихожей и не знали, что предпринять. Наконец я сняла пальто, он повесил его на вешалку, я уселась на стул и принялась стаскивать сапоги, но тут он опомнился:

– Нам же уходить скоро! То есть мы в церковь идем, ты, наверное, зря пальто сняла.

А я ответила:

– Да, это верно. – Я надела сапог, который уже успела снять, поднялась и накинула пальто, но он сказал:

– Хотя у нас еще двадцать минут есть, может, все-таки разденешься и зайдешь в квартиру?

Снег было закончился, но когда мы спустя двадцать минут снова прошли в коридор и принялись одеваться – теперь уже точно собираясь на улицу, – с неба вновь падали снежинки, я видела их в окно гостиной, которое просматривалось прямо из прихожей.

– Снег идет, – сказала я.

– Да, он почти весь день идет.

Отец открыл шкаф и достал зеленое суконное пальто и зеленую шерстяную шапку. Я надела шерстяные колготки, пальто и шапку. Потом мы уселись в маленькой прихожей на стулья и начали обуваться. Нам еще никогда не доводилось сидеть вот так рядом и вместе обуваться. В Хаммарсе, когда заходишь в дом,