Скоро двор был полон гостей, приехали Корень, Очерет, Ус, Шелудяк и другие есаулы и старшины, а также старые казаки и одностаничники. Ждали Степана Тимофеевича. Наконец, прибыл и он, вместе с князем Львовым. Встретив гостей, Фрол поспешил к воротам и приказал сторожу запереть их крепко-накрепко, он опасался, что вдруг заявится Однозуб и учинит среди гостей смуту.

Не обращая внимания на косые взгляды есаулов, Разин усадил князя рядом с собой во главе стола, который стоял на берегу узкой протоки под ветвями высокой туи. Справа от него сел брат. Казаки за столом не чинились, выпив первую чарку за славное войско и его атамана, далее они угощались и пили без приглашения, кто чего похочет. Многие явились в гости навеселе, и скоро голоса оживились. Все понимали, что войско в Астрахани засиделось, и разговоры были только об этом.

– Пора, Степан Тимофеевич, скликать войсковой круг, – говорил есаул Корень. – Пусть товарищество решит, что делать дальше: идти на верховые уезды или оставаться здесь. Город богат, и зимование в нём будет сытым и нескучным.

– Как можно! – возражали несколько голосов, среди которых самым непримиримым и громким был голос Васьки Уса. – С нами в Астрахани тысячи людей, которых мы обнадёжили, что пойдём на Москву против бояр. Перед ними чем оправдаемся, скажи, коли знаешь, Корень?

– Казаки не имеют навычки оправдываться, у них есть воля всегда поступать по-своему, – отвечал есаул. – Наша сила не в гулящем сброде, а в казаках, и нам прежде всего надо думать об этом. Опрокинуться на Москву мы можем, а что дальше? Москва сильна терпением, сколь её ни бьют, она от битья только крепче. Мыслю, надо зиму жить в Астрахани, а с весны идти на Каспий, где мы уже бывали. За новый персидский поход Москва нас простит, за Чёрный Яр и Царицын простит, такое уже бывало, но за верховые уезды ответит всё казачество, как бы его за это не извели под корень.

После этих неожиданных для многих слов воцарилось молчание, и это не понравилось Фролу, который не хотел видеть за своим столом несогласие гостей.

– Поднимай утопленника! – крикнул он ключнику.

Слуга вбежал на мостик, схватил обмотанную вокруг столба верёвку и под одобрительные выкрики гостей с трудом поднял из протоки трёхведёрный бочонок вина. Фрол ощупал его руками и объявил.

– В самый раз остыло!

Бочонок скоро раскупорили, наполнили чарки сладким шемаханским вином и подняли их за нерушимость войскового товарищества. Гости пили, вроде развеселились, но настоящей радости в застолье не было, потому что вспоминать и похваляться было нечем, память о Царицыне и Чёрном Яре заслонило более чем месячное сидение в Астрахани, где были только гульба и убийства безоружных людей, но не похваляться же казаку этим?

Васька Ус выждал время, пока соратники не притомились разговорами, затем поднялся над столом.

– Благодарствую, Фрол Тимофеевич, что собрал нас, – сказал он. – А то разбрелись мы по Астрахани, днями друг друга не видим? У каждого свой двор, свои слуги на посылках, свои девки-забавницы. Так казаки ещё не живали, но не много ли счастья на нас упало? Через месяц явятся на нас государевы люди, мы сбежать из Астрахани не поспеем. Возьмут нас с мягких перин и вздёрнут на релях, а кое-кого уведут на Москву и топором пожалуют.

– Что ты нас стращаешь, как малых детей, – возразил Усу черкас Очерет. – Такая уж казаку петля или топор невидаль? Говори дело – где нам искать своё счастье?

– Много раз я перечил атаману: не ходи на Астрахань, а веди войско на Москву. А теперь не ведаю, что сказать. Здесь оставаться нельзя, а идти поздно, до белых мух будем тащиться к Синбирску, а там крепкое государево войско засело в рубленом городе. Совладаем ли с ним? Главное, крестьянишки притомились нас ждать, а зимой их от печей не отнимешь.

Крепко задумались есаулы над словами Васьки Уса, а Разина это позабавило, и он подтолкнул легонечко князя Львова.

– А ты что скажешь, Семён Иванович, идти на верховые уезды или засесть в Астрахани?

Крепко захмелевший князь не понял, о чём его атаман спросил и ляпнул наобум:

– Сиди, брат, в Астрахани, скоро виноград поспеет…

– Не слушай князька, атаман! – вскинулся Очерет. – Он твоей славы не хочет, ему любо близ тебя греться, а цена ему – тьфу!

Очерет смачно плюнул и, наступив на плевок, растёр его сапогом. Львов сразу поник и стал тесниться к Разину. Тот его полуобнял за плечи и усмехнулся.

– Семён – мой крестовый брат, и тот, кто против него, тот против меня.

– Братайся, Степан, с кем похочешь, но среди казаков слова князьку нет!

Разин вытаращил на черкаса глаза и начал закипать, казалось, вот-вот должна была разразиться смута, но за Очерета вступился Фрол.

– Не гневись понапрасну, Степан, – твёрдым голосом произнёс молодший Разин. – Очерет прав, да и другие старые казаки, тот же Однозуб, косятся на твоё братание с барином. Нет ему веры от казаков, поскольку он переметчик, изменил своим, а таких близ себя держать опасно, раз он сума перемётная.

Никогда Фрол ничего не говорил супротив брата, а тут взял и выговорил при есаулах, видно допекли его шашни Степана с увёртливым князем Львовым. И диво! Атаман смолчал, встал из-за стола и пошёл к воротам, а за ним хвостом поволокся его названый брательник.

Вышел Разин с братова двора, смотрит, куда бы пойти, и ничего не видит, на душе дума хмарная, ни проблеска единого. А ту ещё князь Львов за спиной стоит, посапывает.

– Шёл бы ты, Семён, до своего двора, – сказал Разин. – У черкаса Очерета рука тяжёлая, как бы он тебе дурна не сотворил.

– Что мне теперь ждать, Степан Тимофеевич? – дрожливым голосом вопросил князь.

– А ты что, до сей поры ничего не ждал? – повернулся к нему Разин. – Каждый человек тем и жив, что надеется. Вот и ты надейся, что меня переживешь. До моей смерти ты жив будешь, а потом прости, брат, я тебе не спаситель.

– Не зови смерть, Степан, – сказал Львов. – Худая примета.

– Ты-то что знаешь о ней? – усмехнулся атаман. – Воззрись на земную жизнь Господа нашего, и увидишь, что главное в ней не Рождество, не Крещение, а смертные муки на кресте. Так и у людей: смерть – главный поступок, который должен совершить всякий человек. Добрая смерть, добрые поминки.

Разин оставил князя и пошел, куда глаза глядят, не обращая на приветствующих его людей ни малейшего внимания, пока не набрёл на возбуждённую толпу казаков и