всхлипами слизанных как драконьим языком с нечеловечьей провинции. В юбках вьюжек кредитных отпечатков минерального, растительного и животного царств, от чьей канувшей археологии у поверхностных вертушек осело лишь немного руды в карманах да извести в дюжих позвоночниках. Опорах мысли и пляски! Гулечки ухали как трубы, куда ухнули бренные царства. Ух-ух! Да что Гулечки! Ян и сам ухарь! Квасной, пивной, пьяный да гнилой оползень в свою же зыбкую глотку. Являет внутреннюю трезвость над её суетливым коктейлем, для которого сердца Гулечек — кубики льда! От него остаётся голый череп джинна. Бесстрастная сфера духа. Увы! Кабацкий тигель кривит на ней, хрустальной и безликой, трезвые облики, съёживает их мелкой мутной чешуёй.

Вот она, балда рептилии! А Ян парень ничего! Зубки-губоньки! Кхе! Кубики льда! Раз плюнуть археоптериксу такому. Гулечки не визжат, не бегут врассыпную. Напротив, рдеют как поцелуи — мнимые прорехи в мускулистом хороводе вокруг янового сердцебиения. Это девичьи силки. Саламандрьи прожилки родильною писка:

— Не горячи, ухарь, мнимые человечьи величины! Мало тебе одной драконьей головы? Когда ею выкипела сфера духа человека, тот — отварной зверь? В бабских силках! Вторая нужна? Звериным духом прорвётся — мясом в них, в силках, развалишься. На радость поварам-палачам! Следующую мясо испустит — из получившегося перегноя ещё одну, как утренний туман, будем выдавливать! — Клара Айгулечка демонстративно похороводила у столика и впопыхах плюхнула на него аптекарские часы: — Вот! Песок! Чем ты просыпешься! Если женские силки не удержат и весь драконьими башками изболванишься! Что от тебя останется! — Потрясла сумочкой. Сып-сып! — Лишь горстку твою подберу. Весь твой конспект!

— Клара Айгулечка! Кварц! — извергнул Ян хохот — Песочек! И в нём тоже драконья голова, последняя, болванка моей минеральной основы? Кристальная сфера?

Девица поводила губами:

— Протри очки! Она из тебя как лупа выступает. Елисейскую снедь в утробе воскуряет. Мутен фокус — протухнешь.

Ладно. Протрём. Скрипучий фимиам задребезжал стёклами и ресторанным гвалтом. Замерцали звёзды юмейского кремля. Янов же кабацкий купол, как охотнорядский зазывала на кровной, у отечественного сердца, площади, был вспотрошён в золочёном, медногрудом фокусе дивы-дива царского, византийского, золотоордынского! На краю имперской тверди трепетной крепостной тайным приказам, провиантам, кремлёвскому казначейству и прочим жизневажным органам. Фигаро здесь — фигаро там! Двуглавый флюгер! Двурожий янус! Пришпиленная, в кремлёвском гербарии, сирена с орлиными трахеями и интимным скрипом на Арсенальной башне! Поизносилась! Резонирует, сердечная, с височным скрипом постельничих нукеров и бояр и с родильным писком мелкопоставленных юмейцев. Они затискались как мурашки у Яна на коже. С геральдическим хрустом военных панцирей, рабочих рёбер и персиянок в струге. Пусть со стонами и однобоко ощущая общественную реальность. Щекотные! Но пусть верещит население. Расправлю крылья. Тяжело. Не кожа, а царьградская, золотоордынская мантия. Хм! В этой охотнорядской квашне я как в шкуре динозавра. Ни зги не видно. Где застолье? Надо было пьяному прислоняться к кабацким окнам. К изнанке веселья. К изнанке «Южной Мангазеи»! Не отвернуться. Как чужие глаза прилипли. Муть! Ни души! А внутрь себя не посмотришь, как ни озирайся. Вот что значит глазеть в мангазейное потустороннее, лишившись ангельского светоча своих очей. Ян стал тёмным ангелом сей неразборчивой страны. С букетом голов на плечах. Князем, ханом городской изнанки! Квашни мёртвых душ! С лицевой стороны они, в зависимости от закваски, минералами облицовывались, гумусом, сырыми динозаврами или искусно выделанными гулечками. А с оборота его головами пузырятся, в невидали Яна ориентируют! Недаром в наружном тренировочном мире он любого крокодила одной головой, любую гулечку внутренним экипажем драконьих голов ворочал.

А здесь, в малютиных недрах, его самого воротит! Кошки по тайным привязанностям скребут. Будто тараканьими кишками и мозжечками под все юмейские обои вляпался. В песчинки, маленькие кристальные карцеры теремов, бальных залов и хрущоб для мафусаилова, 150-летнего резерва яновых неземных страстей и особенностей. Драконьих сорвиголов в минерализованной пантомиме:

— Внемли, князюшко, иссохшим изгоям жизненных пространств!

Секир вам башка! Ещё бы не внять! Скрючились песчинками целой доморощенной истории его долгорукого за Кларой Айгуль ухажёрства. Арабской вязью, нарышкинским, советским барокко вас скрючило! В кунсткамерах Кагановича (в сейсмоопасном, высокогорном городе провели-таки и ветку метро)! Уморой для тараканов! Нижинских шаркунов! Эпигонов кирпичных трохеев и ямбов: Юмея, горняя Москва как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как многое о в нём отозвалось!

Скырлы-скырлы!

Просипело и пропело кирпичи как бронхи заслуженных исполнителей оперы Юнона и Авось в 150-ый раз! Но инфаркты перехватывали тараканы-глушители кирпичных амбразур и кухонных ревнивцев, пока не полопались все предварительные сердца и, наконец, проняло и сердце Яна! Княжеское, орлиное! Скрежетнуло двужильным флюгером юмейского кремля так, что проржавели последние минеральные и человечьи связи, выдохнула городская квашня, юмейцы обнаружились как корни лубянской мандрагоры, аульные мамбеты разинулись щелкунчиками — Ян поднатужился и вырвал-таки свою последнюю голову — из обломков кристаллической сферы, чешуи обмякшего гранита и базальта.

Юркнула драконья кожа!

Ян оттолкнулся когтистою лапой от шара землистой линьки и с хохотом полетел, свободный, в чёрный космос, держа за руку задыхающуюся Клару Айгуль, гогоча и кружа над слинявшим далёким прошлым своими черепами-скафандрами со спёртым духом — минеральным, перегнойным, кулинарным и прочими! Айгулечка отворачивала губы, когда Ян льнул к ним вентилем то одного, то другого скафандра. Чуть пригубив, девица издавала рябой смех, уздечкой тугой улыбки, как рогаткой, пленяя его дико бьющееся сердце. Оно слепо целило ей в смеющийся пуп, как в кратер, которому и был нужен не рабочий воздух, а веселящий газ яновых отгулявших в ресторации голов-черпаков седьмого неба Южной Мангазеи, седьмого пара трудовых гулечек.

Прощайся, девичий организм, с фабричной средой третьей планеты от Солнца! Ян вырвал из трусиков и блузки портного Эйнштейна айгулечкины пупырышки и рябинки. Все они были кратерами для гравитонов поклонников на далёких и близких орбитах. С глазами, смещёнными на затылок, как у камбалы, круживших вокруг каждой девичьей молекулы. На глянцевых бочочках которой правое отражалось как левое, всё происходило наоборот и задуренная девица жила вспять, то есть как обычно, в будущее, в ничто! С надеждой вперилась в кромку времени с ухмылками окон метро, что тянут химеры добра и зла из обычных невозмутимых пассажиров, боком и задницей, как иванушки на противне, въезжающих на озарённые станции. Обыденно свербят затылки-угольки.

Ян, рогатый кочегар, прекрасно понимал, что Клара Айгуль, устремлённая в будущее, — бредень в озарённом течении времени в прошлое. Бредень для небожителей,