— Excuse me, I’m looking for a senior medical worker? (Извините, я ищу старшего медицинского работника).

И я чисто механически приготовил ответ, который никак не мог прозвучат от Боксера:

— There is a resuscitation here, you were mistaken. Look for another place. (Здесь реанимация, вы ошиблись. Ищите другое место). — Но вовремя сообразил и, искажая речь, добавляя акцент, сказал: — Bad to know the English.Do not understand. (Плохо знать английский. Не понимаю).

Я исходил из того, что по-любому Боксер в своих заграничных командировках сталкивался с международным языком общения. И должен был выучить десяток фраз. А еще из того, что КГБ обязательно проверить мою, предполагаемую, амнезию. Так что быть параноиком полезно для жизни!

А жизнь, если правильно себя поведу, возможна долгая и по своему счастливая. А что для меня счастье? Если не философствовать, то все прошлую жизнь я был счастлив лишь тогда, когда ни от кого и не от чего не зависел. Свобода — вот высшее счастье!

Все остальное, включая благополучие финансовое и социальное всего лишь составляющие истинного счастья. Не от этого ли счастливы бомжи (порой непьющие) и не хотят менять образ быта.

Бомжи на улицах Парижа уже будто стали частью его культуры — так кажется со стороны. Еще их принято называть клошарами — мол, миленькие такие бездомные творческие люди, выбравшие свободу. С другой стороны, встретив такого персонажа по дороге, вам вряд ли захочется с ним обсудить Гюго с де Мопассаном и дать денег на мольберт с красками. Я и без знаний Ветеринара бывал в Париже (еще до того, как город заполонили черные!) и видел под мостом и у его окрестностей целый городок этих бомжей. Жизнь там кипит, в какой час ты бы ни подходил. То варят что-то в котелке, то на плите в грузовичке, то белье сушат, то на матрасах играют в карты, то просто сидят обсуждают дела. Шарма придают (придавали в то время) граффити в хиппи-стиле вроде «Давайте полюбим мир вокруг нас».

Конечно, русский бомж существо иного порядка. Но суть одна: поиск иллюзии свободы.

Но я то мечтаю (и мечтал) о свободе истинной. Чтоб и работа — в радость, и свободное время — как Хочу, а не как Надо. Да, впрочем, я так и жил в России и так же жил в Израиле.

[1]Ординатура не предполагает получение учёной степени, её цель — подготовка врачей -специалистов.

Глава 41

А через день меня перевели в обычную палату, которая тоже была на двоих, но я лежал в гордом одиночестве. Видимо влияние КГБ в этом времени был значительным. А может просто не подвернулся похожий больной с проникающим пулевым ранением головы!

В этой палате, где не было развлечений, кроме старинного телевизора со скудными советскими программами, а читать мне еще было тяжело (глаза начинали слезиться и голова болеть) я вновь задумался о свободе. И осознал забавную тенденцию: если раньше я был азартен и непоседлив, мотался про огромной стране не задерживаясь на одном месте больше года, то нынче меня тянуло к более покойному образу жизни. Наверное, символ старости до сих пор в этом новом и молодом теле! Ведь я перед смертью реализовал идею Бродского: жил в глухой провинции у моря.

От скуки написались сентиментальные стихи.

Листья плещут, листья плещут,

Листья осыпаются.

Чет ли нечет, чет ли не чет,

Осень завершается.

О любви сижу гадаю:

Желтый лист, багряный лист,

Ничего не понимаю,

Как бездарный пианист…

Ну как написались — смартфона рядом не, дабы записать, а карандаш с листиком бумаги пришлось просить у сестрички. Принесла. Записал, дай ей почитать. Она восхитилась:

— Это вы сами выдумали?

— Ну ты же видела.

— Может это кто другой написал, а вы заучили?

— Ну назови три слова и я из них стихи сляпаю.

Девушка озорно сморщила рожицу:

— Все мужики козлы.

Я вспомнил удачно аранжированную песню на suno на мои старческие стихи и мгновенно записал:

— Все бабы, конечно, сте́рвы

а все мужики — козлы,

мы отличаемся верой

и пленники каббалы.

Мы — бедуины веры,

а бабы, простите, — стервы.

У сестрички удивленно раскрылся ротик.

Зачем, прости господи, они этой отвратительной помадой губы себе уродуют? Слышал, особенно ценится польская. Не еще понимания, что из Польши в Россию всегда лишь дерьмо шло. Польское!

А ближе к вечеру пришел мозгоправ. И после его ухода вспомнилась публикация в «Огоньке» про карательную медицину СССР. Заметка повествовала о том, что в 1964 году, после громкого судебного процесса, власть на три недели отправила в психбольницу Иосифа Бродского. «Ну представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара, — вдруг входят два медбрата, заворачивают в простынь и топят в ванной. Потом вас вынимают, но простыни не разворачивают, и они ссыхаются на вас. Это называется „укрутка“», — говорил поэт. Кроме того, ему внутримышечно вводили раствор очищенной серы[1].

С Бродским я встречался во время туристической поездки в Италию. Особого впечатления он на меня не произвел, среди знакомых поэтов были более яркие личности. Взять хотя бы земляка — Женю Евтушенко. ту же Ахмадулину, Вознесенского с его склонностью к щегольству… Йося был в отличии от них обыденным. И писал гениальные стихи, до которых тому же Вознесенскому никогда не дорасти.

Как же промахнулась советская власть, выслав его из страны!

4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетит из Ленинграда по «израильской визе» и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену. Если течение этой реальности не изменится, то спустя три года он напишет:

'Дуя в полую дудку, что твой факир,