лицу строгости. — Мы, воины, никогда не забываем своих боевых товарищей, отдавших жизни за нашу победу. Почтим их память.

Схлынул шум отодвигаемых стульев, мы молчали, вспоминая друзей, которые могли бы сидеть рядом с нами за этим столом, да вот не получилось. Мы были с ними наравне — а досталось не поровну. И мы несем по жизни свою ношу.

Выпили молча, сосредоточенно. Застолье потекло привольной рекой. Казалось, что так и будет хорошо до самого конца.

Вскочил младший лейтенант Рожков, сидевший правее Сычева.

— Предлагаю поднять тост за нашего полковника Семена Семеновича Шургина. Он нас собрал и объединил. Он нам как отец. Меня пропесочил на первом собрании. Докладываю, товарищ полковник. Сегодня утром с городской почты мною отправлена телеграмма на имя моего начальника Заботкина с категорическим отказом считать его соавтором моего изобретения. Вот квитанция — 78 слов, сказал телеграфно все, что думаю. Поэтому я пью за здоровье нашего полковника. Ура-а!

Мы подхватили. Не было такого тоста, который мы бы не подхватили.

Олег Поваренко, сидевший в торце стола, начал мягко вести на баяне мелодию. Мы слитно запели:

Пусть ярость благородная Вскипает как волна. Идет война народная, Священная война.

Левый глаз Поваренко закрыт черным кругом повязки, как луна в новолуние. Левая щека прижата к баяну, исторгающему песню тоски и ярости.

Напротив Аркадия Мироновича сидел большой красивый мужчина. Разворот плеч, густая шевелюра тронутых сединой волос. Мужчина пел самозабвенно, полнозвучно.

— Вы откуда? — спросил Аркадий Миронович, когда песня кончилась.

— С Урала. Всю жизнь там прожил, — отозвался мужчина, ответно перегнувшись к Сычеву. — Виктор Ефимович Булавин из деревни Борки. Рядовой.

— У нас под Старой Руссой тоже Борки были, наступали на них, чуть ли не первый наш бой.

— Так я под этими самыми Борками и прилег. Дальше не продвинулся.

— Сколько же вы на фронте были? — спросил Аркадий Миронович, ничуть не догадываясь, каким будет ответ.

— Полтора часа. С марша в бой. В первой же атаке меня шарахнуло. Я в одну сторону, нога в другую. Но я памяти не потерял. Зову санитарку. И она приползла ко мне по первому стону. — Он говорил просто, как говорят о давнем, обыденном деле. На этот раз дело было ратное. — Быстро она меня вытащила, ловко, я уже вчера подходил к нашим девушкам, нет, отвечают, не мы.

— Виктор Ефимович, — заторопился Сычев, — я вас должен обязательно записать.

— А чего меня записывать? — напевно отозвался Булавин. — Подумаешь, какая доблесть: в первом бою ногу потерять. Я ведь тогда о подвиге мечтал таком, чтобы на всю страну прогреметь.

— Сколько вам тогда лет было?

— Сейчас шестьдесят, тогда, выходит, девятнадцать. Первый парень на деревне. Сорок лет хожу с деревяшкой.

— Да, да, я заметил. Где же протез? Парадный протез у вас имеется?

— Жизнь прожил разную. То недород, то засуха. Я бы завел протез, да тут подфартило. Приехал к нам в деревню такой же как я инвалид. У меня левая деревяшка, у него правая. Мы с ним и сговорились, что будем покупать одну пару обуви на двоих. А деревяшка есть не просит, ей сноса нет. Зачем мне на лишний сапог тратиться?

— Виктор Ефимович, — с чувством сказал Аркадий Миронович, поднимая бокал. — Я пью за ваше счастье. Чтоб вам в жизни все удавалось, чтобы были вы здоровы и мудры.

— Спасибо. Вам того же. Я за сорок лет ни одной таблетки не принял.

Они чокнулись, выпили. Полковник Шургин, слушавший их разговор, склонился к Сычеву.

— Аркадий Миронович, есть предложение. Иди ко мне заместителем. Я имею в виду Совет ветеранов. Будем вместе ездить, в город Дно поедем, в Тарту у меня со многими горкомами полный контакт налажен.

— Я же служу, — удивился Сычев. — В командировках все время. Сейчас вообще предполагается отъезд на три года.

— А жаль, — полковник Шургин заговорщицки подмигнул Сычеву. — Я подумал: твой возраст пенсионный, пора искать пристанище на старость. И вообще — зря ты на это телевидение пошел. Тебе надо было по военной линии, сейчас бы генералом был, не меньше. Как ты солдат голосом держал.

— Я человек мирный, — дипломатично возразил Сычев, пытаясь вычислить, с какого бока полковник мог узнать о его служебных неприятностях. Скорей всего это случайность. — В армии я рядовой, — скромно заключил Сычев.

— А то подумай над моим предложением, я тебя не тороплю.

«Как мне хорошо здесь, с этими людьми, — размягченно думал Сычев. Почему мне так хорошо? Потому что я живу здесь народной жизнью. Между мной и ими нет телевизионных камер, я вышел на прямую связь с народом».

К Сычеву подсел грузный мужчина с тоскующими глазами. Побрит, причесан, костюм с иголочки. Только вот глаза тоскуют на раскормленном лице.

— Аркадий Миронович, можно вас на пару минут побеспокоить. Я хотел спросить… Я вас всегда по вечерам слушаю, у вас дикция замечательная, а я в Пруссии контужен был, слух имею неважный, приходится ухом на звук поворачиваться. Вы меня простите, Аркадий Миронович, я правильно говорю?

— То есть в каком смысле? Вы хотели о чем-то спросить?

— Об этом и хотел спросить. Правильно ли я говорю? — и не сводил с Аркадия Мироновича тоскующих немигающих глаз.

— Простите, как вас зовут?

— Извините, Аркадий Миронович, забыл представиться: Виталий Леонидович Бадаев, 68 лет, работал в закрытом КБ,