улыбку, чтобы скрыть это. Но мышцы лица протестуют. Они очень, очень устали.

– Виктория? – Выдвинув для меня стул, Николас делает паузу и смотрит на опущенные уголки моего несговорчивого рта. Его губы тоже огорченно кривятся.

Черт! Почему у меня больше не получается притворяться?!

Николас начинает говорить, но тут кто-то за моей спиной многозначительно откашливается.

Я оглядываюсь и вижу Генри, который стоит, засунув руки в карманы, с таким видом, словно уже пожалел о своем решении подойти.

Его взгляд мечется между мной и моим собеседником.

Николас молча и с невозмутимым видом ждет, положив руку на мой стул.

– Как ты меня нашел?! – удивляюсь я.

Щека Генри дергается. Он смотрит на свои туфли, а затем – на музыкальную группу, расположившуюся рядом с нами.

Он явно ожидал от меня другой реакции.

– Рут подсказала.

Николас наконец нарушает свое гробовое молчание и ворчит, что никогда больше не будет доверять Рут.

Я бросаю на него свирепый взгляд, и он умолкает.

– Может, мне подвинуть еще один стул? – предлагает он елейным голоском.

Я поворачиваюсь обратно к Генри.

– Прости меня, – говорит он.

– И ты меня прости, – отвечаю я.

Мы оба не уточняем, за что извиняемся. Это напоминает мне о том, как легко мы ссорились в детстве и тут же прощали друг друга без долгих извинений.

Генри оттягивает пальцем воротник своей белой рубашки и так нежно улыбается, что мне хочется шагнуть вперед и позволить его длинным рукам обнять меня. Но тут Николас за моей спиной прочищает горло… или рычит, точно не могу сказать.

– Придвинь еще стул, – говорю я ему.

Николас пододвигает стул так, что его ножки скрежещут по бетонному полу, и ставит немного дальше, чем два других. Усаживаясь посередине, я сопротивляюсь желанию закатить глаза. Николас занимает ближайший ко мне стул, а Генри – самый дальний и перемещается ближе.

Генри поднимает розу со стола и снова роняет ее обратно.

– Что это?

– Некоторые из нас знают, как обращаться с леди. – Николас кладет руку на спинку моего стула.

Генри фыркает.

– То есть дарят ей нежеланные подарки вместо желанных? – Он наклоняется вперед, оказавшись почти лицом к лицу с Николасом. – Или ты просто не можешь дать ей то, чего она на самом деле хочет?

Рука Николаса на моей спине напрягается.

Я не могу позволить Генри отпугнуть его.

– Мальчики! – говорю я, потому что они определенно ведут себя не как мужчины. И если бы не необходимость выполнить следующее задание, я бы ушла и оставила их здесь рычать друг на друга, потому что это точно не принесет мне никакой пользы. – Когда музыканты начнут играть?

Участники группы расселись, настроили инструменты и готовы к выступлению.

– Как только ты скажешь, – ухмыляется Николас.

– Ты собираешься петь?! – Генри корчит гримасу, выражающую нечто среднее между шоком и ужасом. Я могу его понять.

– Я очень хорошо пою.

– Я помню. Но когда ты исполняла соло на концерте во втором классе, песню пришлось три раза включать сначала, прежде чем ты все же исполнила ее.

– Вот спасибо за напоминание.

Генри прикусывает нижнюю губу, а затем смеется.

– Прости. Я лишь хотел сказать, что полностью, на сто процентов верю в тебя.

– Немного чересчур, тебе не кажется?

Генри накрывает мою ладонь своей и быстро сжимает ее, в то время как Николас хватает меня за другую руку, чтобы отвести к музыкантам и представить барабанщице Джеде, саксофонисту Патрику и контрабасисту Дензелу.

– Какие песни вы знаете? – интересуюсь я.

– Скажи название, и мы ее сыграем, – отвечает Дензел, широко улыбаясь и наигрывая несколько нот на контрабасе.

За его спиной Джеда качает головой, и я понимаю, что она мне уже нравится.

Я поворачиваюсь, чтобы посоветоваться с Николасом, но он уже вернулся и сидит за столом с Генри, а мой пустой стул стоит между ними. Придется решать самостоятельно.

Я на мгновение прикусываю губу.

– «She’s Not There» группы The Zombies?

Естественно, мы с папой оба любим группу The Zombies и слушаем их песни. В конце концов, зомби недалеко ушли от вампиров, так что фильмы о них мы, само собой, тоже смотрели.

– Хорошо, – кивает Джеда.

Я сияю от счастья, приказывая чувству вины внутри отступить, – я делаю это ради папы, а не ради себя. Чувство вины нашептывает мне в ответ, что я лгу. Что мне все это время было весело. Что я ничего не делала ради папы – это была тонко завуалированная попытка избежать вынужденной необходимости смотреть, как он умирает.

Я дрожу, но не от страха сцены.

Но когда нарастает глубокий гул контрабаса, все же поворачиваюсь, сжимая холодный микрофон обеими руками. Саксофон подключается и вторит мелодии, в то время как барабан отбивает ритм за моей спиной. И когда саксофон замолкает, я понимаю, что пора вступать, и начинаю петь. Пела я всегда на октаву ниже, чем привыкла говорить, и это всегда беспокоило меня, но сейчас я спокойна на этот счет. Мне и так есть чего бояться, и выход на сцену сейчас – не самое страшное.

На первой строке мой голос дрожит. Некоторые люди в баре оборачиваются, чтобы посмотреть на меня, но я слишком сосредоточена на Николасе и Генри. Оба улыбаются, но их челюсти напряженно сжаты, скулы резко обозначены. Внутри меня все переворачивается.

Я закрываю глаза и растворяюсь в песне, пока не дохожу до строчки о том, что девушка мертва внутри, хотя внешне выглядит прекрасно.

Потому что я мертва. Настоящая я существовала полгода назад, до того, как заболел папа. Сейчас у меня внутри живо лишь чувство вины, и я боюсь расстаться с ним и рискнуть впустить что-нибудь еще.

Я умолкаю, и саксофон подхватывает мою партию, словно так и надо.

Холодные пальцы обхватывают мои руки, все еще сжимающие микрофон. Я открываю глаза и смотрю на встревоженное лицо Николаса.

– Потанцуешь со мной? – Его голос низкий и мягкий.

Я киваю, и Николас кладет руку мне на талию, помогая спуститься со сцены. Он не оставляет времени подумать, мы просто двигаемся вместе, быстрее и приятнее, чем во время нашего танца в клубе, – легкий ритм движения и забвения. Не знаю, как Николасу удается постоянно отвлекать меня от печали, но в итоге я издаю сдавленный смешок. Счастье и грусть грозят снова вырваться наружу. Но чувство вины хихикает и поглощает их, и я спотыкаюсь от его силы и отчаянно стараюсь улыбнуться, но губы отказываются складываться во что-либо, кроме гримасы. Чувство вины даже не позволяет мне притворяться. И, кажется, я вот-вот упаду на колени, поэтому нужно