достаточно было сделать один телефонный звонок, чтобы узнать, кто его арестовал — полиция, органы безопасности или военные — и где он сейчас. Наверняка он тоже мечтал спасти Торито, хотя бы для того, чтобы расспросить о судьбе нашего сына. Я с ума сходила, постоянно перебирая в голове различные способы, которыми мог умереть Хуан Мартин.

— Вечно ты думаешь о худшем, Виолета. Скорее всего, он танцует танго где-нибудь в Буэнос-Айресе, — пошутил Хулиан.

Насмешливый тон, которым он обсуждал судьбу сына, укрепил мои подозрения, что он что-то знает и скрывает. В тот миг я его возненавидела.

Ждать новостей на ферме было бесполезно. Я простилась с Факундой, которая стала номинальной владелицей Санта-Клары и отвечала за то немногое, что оставалось на ферме, и вернулась в Сакраменто. В последний момент Факунда попросила меня забрать с собой ее внучку Этель-вину: в этом медвежьем углу ее ожидают лишь каторжный труд, нищета и страдания.

— Она поможет вам вырастить Камило. Ей не нужно много платить, главное, научите ее всему, чему сможете, она хочет учиться, — сказала Факунда.

С тех пор, Камило, по моим подсчетам, миновало сорок семь лет. Я никогда не думала, что Этельвина станет для меня важнее, чем оба мужа и прочие мужчины, которые когда-либо меня любили.

Хосе Антонио ждал меня в Сакраменто, впереди у нас было полно работы, предстояло спасать то, что у нас осталось. Военная хунта тщательно расследовала наше сотрудничество с бывшим правительством, заморозив контракт с «Моим собственным домом». Несколько раз нас вызывал полковник и допрашивал у себя в кабинете, как преступников, но в конце концов нас оставили в покое. Мы много потеряли, вложив средства в оборудование и материалы для строительства жилья в рекордно короткие сроки, но имелись у нас и другие проекты. Не могу жаловаться, у меня никогда не было недостатка в деньгах, моя работа приносила хорошую прибыль.

Я годами терзалась неведением, что же случилось с Хуаном Мартином; скорбела о смерти дочери и о возможной гибели сына. Ты, Камило, был моим единственным утешением. Ты рос непослушным ребенком и не давал мне покоя. Маленький и худой в детстве, подростком ты вытянулся, так что приходилось покупать тебе школьную форму на три размера больше, чем полагалось по возрасту, чтобы она прослужила год, и новые башмаки каждые семь недель. В тебе сочеталось мужество твоей матери и идеализм дяди Хуана Мартина. Когда тебе было семь, ты пришел домой, и я увидела, что из носа у тебя течет кровь, а глаз подбит, — оказывается, ты набросился на какого-то дылду, который мучил животное. Ты отдавал все, от игрушек до моей собственной одежды, которую потихоньку у меня воровал. «Дьявольское отродье! Я отправлю тебя в тюрьму, пусть тебя как следует проучат!» — кричала я. Но ни разу не подняла на тебя руку; в глубине души я восхищалась твоей щедростью. Ты был мне сыном и внуком, моим задушевным приятелем, моим другом. С тех пор ничего не изменилось, должна признаться.

Не имеет смысла рассказывать подробно о долгих годах диктатуры, Камило, это старая и хорошо известная история. Вот уже тридцать лет у нас демократия, и за это время выяснились все ужасы прошлого: концентрационные лагеря, пытки, убийства и репрессии, от которых пострадало столько людей. Ничего из этого нельзя отрицать, но тогда мы этого не знали, не было никакой информации, только слухи. До сих пор существуют люди, которые оправдывают диктатуру, полагая, что это были вынужденные меры для наведения порядка в стране и спасения ее от коммунизма. Многие страны Латинской Америки пережили диктатуры, мы не одни такие. Был разгар холодной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом, и мы попали в зону влияния американцев, которые не собирались допускать на континент левые идеи, как и предупреждал меня десятилетия назад Хулиан Браво. В свою очередь, русские навязывали идеологию той части мира, которую контролировали.

На первый взгляд, в стране жилось лучше, чем когда-либо прежде. Туристы восторгались небоскребами, автомагистралями, чистотой и безопасностью; никаких тебе граффити на стенах, уличных беспорядков или студентов, забаррикадировавшихся в университете, не было нищих, просящих милостыню, или бездомных собак — все исчезло. Никто не говорил о политике, это было опасно. Люди научились быть пунктуальными, уважать иерархию и авторитет, привыкли работать; кто не работает, тот не ест — таков был девиз. Железная рука режима покончила с политикой, и мы бодро шагаем в будущее, перестаем быть бедной, слаборазвитой страной и превращаемся в процветающую и дисциплинированную державу. Такова была официальная повестка. Однако на самом деле страна была больна. Я тоже была больна, Камило, — больна от горя из-за сына-беглеца, пропавшего Торито, а еще из-за того, что приходилось притворяться слепой, чтобы не знать о тяжелом положении моих рабочих и служащих, обедневших и напутанных.

Мы привыкли быть осмотрительными в разговорах, избегать определенных тем, не привлекать к себе внимания и соблюдать правила. Мы привыкли даже к комендантскому часу, который длился пятнадцать лет, потому что мужья-гулены и непослушные подростки приходили домой вовремя. Это снизило преступность. Преступления совершались государством, зато мы свободно ходили по улицам и спокойно спали по ночам, не подвергаясь угрозам со стороны обычных преступников. Тяжелое время для рабочих, которые были бесправны и могли оказаться на улице в одночасье; появилась безработица, рай для предпринимателей. Процветание отдельных граждан имело огромные социальные издержки. Экономический бум длился несколько лет, пока с грохотом не обрушился. Какое-то время мы были предметом зависти соседей и фаворитами США. Коррупцию обычно называют «незаконным обогащением», однако при диктатуре она была вполне узаконенной. Мы с Хосе Антонио заработали много денег, и мне не стыдно в этом признаваться, потому что никакого преступления мы не совершали, мы просто пользовались открывшимися возможностями. Военные участвовали во всем и получали процент; им нужно было платить, это стало нормой.

Хосе Антонио перенес сердечный приступ и почти не выходил из дома, где о нем заботилась мисс Тейлор, но по-прежнему возглавлял наши компании. Он знал половину Сакраменто, у него были сотни друзей, его любили и уважали. Его опыт и связи были необходимы для контрактов и займов, но прочую работу выполняли мы с Антоном Кусановичем. Мы заботились о наших сотрудниках как могли, но нам приходилось снижать затраты, чтобы конкурировать на жестком рынке.

— По крайней мере, у них есть работа и мы относимся к ним с уважением, Виолета, — напоминал мне Антон.

Поддержание баланса между справедливостью, состраданием и жадностью вызывало у меня такое отвращение, что в конце концов я убедила Хосе Антонио продать нашу