определенное впечатление о людях, которые меня окружают, и должен со всей ответственностью сказать, что люди эти вызывают у меня лютую ненависть… Сегодня отсутствует материал, из которого делаются настоящие люди».

Подобно многим маргиналам, которым не удается обустроиться в нормальной жизни, Генри Миллер более всего ее и ненавидел, этот до омерзения зеленый виноград, и, чтобы отомстить тем, кто в эту жизнь благополучно вписан, он готов был порой поддержать и самого дьявола. «Американские демократические институты, – пишет Ливергант, – вызывают у писателя такую ненависть, что он не видит существенной разницы «между человеком, который идет в ногу с диктатором, и человеком, идущим в ногу с демократическим большинством». Из чего можно сделать вывод, что самому Миллеру скорее по пути с первым, чем со вторым». «Мы забываем, – писал Миллер, – что побежденные всегда берут верх над победителями. Лучший способ победить Гитлера – это добровольно ему сдаться». Если и в этой эскападе Миллеру более всего хотелось бросить вызов обыденному здравому смыслу, то в ней куда меньше обаяния, чем в миллеровском бунте против литературных приличий.

Взрыв вообще почти невозможно тиражировать – «громада-любовь, громада-ненависть», повторяясь, становятся едва ли не комическими. «Черновик второго варианта романа (а если считать, что «Тропик Козерога» – это переписанный «Взбесившийся фаллос», – то уже третьего) закончен лишь летом 1938 года, посвящен Джун и получает высокую оценку – пока, правда, только самого автора: «Получилось в тысячу раз лучше, чем пишет Джойс или святой Августин».

От двух предыдущих книг «Тропик Козерога» отличается мало. Та же автобиографичность. Та же «межжанровость». То же повествование от первого лица. Те же взятые из жизни действующие лица, за которыми стоят конкретные, узнаваемые прототипы. Та же игра на контрастах, те же парадоксы, скажем: «Я достиг нормальности. Что само по себе ненормальное состояние». Или: «Стоит привести в порядок мысли – и ты готов, свихнулся». Те же стилистические «взлеты и падения». У Миллера ведь от великого до смешного – один шаг. Те же причудливые сюрреалистические метафоры. Запретный плод в «Тропике Козерога» столь же несладок, как в «Тропике Рака» и «Черной весне». По части же обилия, откровенности и неаппетитности сексуальных сцен Миллер на этот раз, кажется, перещеголял самого себя».

Прошу прощения за длинную цитату, но автор здесь и далее выражается так точно и емко, что пересказом можно только испортить. Книга Ливерганта сняла с моей души бремя вины за то, что после «Тропика Рака» я уже не смог осилить ни один роман Генри Миллера: мне казалось, это тех же щей, да пожиже влей. А если даже и погуще, то и сгущение, если оно предсказуемо эксплуатирует один и тот же прием, все равно ощущается как разжижение.

«Вот и истина, как выясняется, его нисколько не занимает. «Всю свою жизнь, – читаем в «Тропике Козерога», – я мечтал вовсе не жить, а выразить себя». «Отрешенность у героя романа сочетается с жестокостью, деструктивностью: «Во мне заложена страсть к убийству, к разрушению». И свой литературный дар – что тоже на него непохоже – оценивает в этом, третьем романе не слишком высоко: «Мне никогда не удается найти верный тон», «мои книги – сплошной абсурд и патетика». Преувеличен, оказывается, и его бунтарский дух: «Даже если грянет революция, буду хранить безмолвие, никак не откликнусь». Именно так, между прочим, в 1960-е годы Миллер себя и повел: лидеры молодежной контркультуры вызывали у него откровенную неприязнь и даже страх. Да и полагаться на себя автор тоже не рекомендует: «Я антицельность… Я так вещественно жив и в то же время так пуст, что похож на обманно сочный плод». И то сказать, как полагаться на человека, сказавшего про себя: «Мой удел – порхать по цветам и собирать нектар»?

И в этой связи возникает вопрос: как отнестись ко всем этим «самооговорам»? Ответ: точно так же, как и к самовосхвалениям. Задача ведь у Миллера всегда одна и та же: вызвать к себе интерес, поразить «лица необщим выраженьем». Дать понять, что он не такой, как все, а для этого и хвала и хула одинаково хороши».

Ливергант приводит и некий «символ веры» Генри Миллера: «Я против действия… Я за постоянное противоречие… Ненавижу здравый смысл… Произведение настоящего творца необходимо ему, и только ему… Сознание высокого эгоизма… Каждая страница обязана быть вихрем, головокружением, взрывом нового и вечного… обезоруживающей мистификацией». Но, перечислив эти взрывы нового и вечного, Ливергант сам признается в «обезоруживающей мистификации»: все это взято из первого манифеста дадаизма, сочиненного Тристаном Тцарой в 1916 году. «Мистификация и впрямь обезоруживающая: Генри Миллер, стало быть, далеко не всегда так оригинален и самобытен, каким себя изображает и каким воспринимают его критики».

Несмотря на это, Генри Миллер, по словам Ливерганта, породил некий рецепт интеллектуального бестселлера – высоколобость в сочетании с «обсценностью». Рецепт, прямо скажем, очень нехитрый. И у нас тоже имеются кондитеры, пекущие свои книги по этому рецепту, – из отбросов, словно в наше время еще кого-то можно чем-то эпатировать. Но Генри Миллер отличается от своих эпигонов некой подлинностью, редким сочетанием инфантильности и высокоумности, цинизма и романтизма, бессердечия и доброты, веры и отчаяния. А кроме того, нельзя дважды войти не только в одну и ту же реку, но даже и в разные канализационные стоки.

Впрочем, что нам эти дела давно минувших дней, куда важнее другой вопрос: возможны ли культовые книги сегодня? Подозреваю, что нет. Прежде всего мало кто готов быть жертвой культа, разве что своего собственного. А что еще важнее, даже не самые умные из нас уже постигли, что, проломив любую стену, мы можем попасть лишь в другую камеру. А еще более умные поняли, что и весь материальный мир – тюрьма для нашего духа, для нашей мечты. В материальном мире страдание не может быть преодолено, нас устроит лишь полная свобода от материи.

Возможная только в смерти.

Но невозможен культовый роман, воспевающий смерть.

Или я снова ошибаюсь?

Легко ли быть Селином?

В знаменитом антивоенном романе Ремарка «На Западном фронте без перемен» нет героев, которые бы стремились творить какие-то подвиги за пределами приказа и требований минуты. Но там нет и трусов, которые бы пытались уклониться от требований фронтовой солидарности. Конечно, умотать в тыл, если бы так сложились обстоятельства, был бы рад почти каждый, но дезертировать решается лишь один крестьянин, да и то не из страха или протеста, а просто не выдержав тоски по дому. Автор особо отмечает храбрость новобранцев, «этих несчастных щенят, которые, несмотря