совершенном ужасе.

Наверняка в руки гэбистов попала моя с ним переписка, да еще карта Иерусалима.

Никто из издательств мне не звонит. Все начатые переводы я уничтожаю, из литературной студии при филфаке МГУ меня, ввиду того что я не являюсь студентом МГУ, исключают. Зато у меня успехи в институте, все более и более увлекаюсь я композиционным рисованием с натуры.

Стихов больше практически не пишу. К живописи и поэзии вернусь через тридцать лет.

Почему? Не знаю. Потребность выражать себя в стихах была у меня в шестнадцать лет, в двадцать три года и вновь и уже навсегда возникла после шестидесяти лет.

Трясущиеся губы, сердце бьется.

Заноют зубы. Что такое страх?

Мне выразить его не удается.

Какой-то неожиданный размах?

Бежит сержант Баранов, бомба рвется,

и нет его. На дереве – карман.

Я говорил: «Лежи!» А он был пьян.

А я уставы нарушать боялся.

Боялся женщин. Страх меня терзал.

Сержант был пьян, а я не рассказал.

Боялся «Юнкерсов» пикирующих, мин.

Начальник от приказа отказался.

Любимая! Прости меня, прости!

Не мог, не мог, не мог я подвести

любого из доверившихся мне

с походкой неуклюжей, с грубым слогом.

Я понимал, что это ложь вдвойне,

и это чувство долга перед Богом,

и страх меня терзал, и я терзался.

Медаль. Потом начальник на коне

меня позвал, и я не отказался.

Не то коньяк, не то одеколон.

Эпилог

2009 год

Написал о том, что помнил, что видел своими глазами шестьдесят лет назад на войне, осудил факты нечистоплотности, безнравственные поступки, нечеловеческие ситуации, все то, в чем и я был невольным, а то и сознательным участником.

Прочитал написанное и преисполнился недоумения.

Налицо парадокс.

Мои связисты?

Я сам?

В 1943 году под Минском, безусловно, сочувствовал им, и во имя высшего – победы над фашистской Германией и построения коммунистического общества – закрывал глаза на повседневное игнорирование самой сущности этических представлений.

В 1943 году помыслы мои были чисты и дорога в будущее светла. В 2009 году и на прошлую наивность, и на будущее смотрю с испугом, и сердце мое обливается кровью. Видимо, тогда головы наши были не тем заняты. Как отвечали на Нюрнбергском процессе деятели Третьего рейха – выполняли боевые задачи, приказы вышестоящих начальников. Но перед глазами Афганистан, Чечня, Хрущев, Горбачев, Ельцин, Юшенко, Политковская, Украина, Осетия, Абхазия, Грузия, любимые друзья, любимая женщина…

В Любавичах, меж блиндажей и могил

случайно, счастливо, беспечно

я встретил ее и две ночи любил,

и думал, что это навечно.

Тогда словно голову я потерял.

Друзья надо мною смеялись,

и падали мины, и месяц сиял,

а мы все расстаться боялись.

Ни женщины этой, ни этих друзей,

лишь память одна фронтовая.

Доказывать правду какую-то ей?

Но кто я? И разве я знаю?

Я был выхлестнут тишиной,

шел по пятам за мной

мой дом, казавшийся мне тюрьмой —

семьдесят лет в длину.

Мне ничего не сказал он,

но, как сказал Честер-стон:

«Человек стреляет в луну,

чтобы вернуться домой».

Я бы тоже стрелял туда,

но, как всегда, мне

«Нет!» – ответил мой пистолет,

оставшийся на войне.

А потом была холодная война, XX съезд партии, хрущевская целина, хрущевская оттепель, брежневский застой, горбачевская перестройка, ельцинский Белый дом, чубайсовская приватизация и в итоге на фоне возникающей свободы печати и уникального расцвета всех форм нового искусства – бесконечная война в Чечне, расцвет криминального капитализма и международного терроризма. А я уже не солдат, не офицер, а художник и поэт, а за плечами восемьдесят шесть лет жизни и все то же довоенное и послевоенное убеждение, что все впереди. Это то, что я понял в 40-х годах, и то, о чем говорил в 90-х, и то, что чувствовал, оформляя как художник последние свои книги: Екклесиаст, Книгу Иова, Книгу пророков.

Все впереди!

Мост над пропастью или подкоп,

свет погас, и не топят в квартире,

рассуждаю о Боге и мире.

На рисунке ковчег и потоп,

на столе сельдерей и укроп,

молоко и картошка в мундире.

Мысли словно пудовые гири.

Надо вырыть за домом окоп.

Март 1945 года – март 2009 года

Весна сорок пятого, март, двадцать три,

осколки и дым. – Говори, говори!

Пилотка, значок, фотография, карта,

немецкие фольварки и города.

(Мы даже с тобой не простились тогда.)

Шинель, гимнастерка и мысли некстати

о школьнице Кате, о девушке Кате,

как мы в блиндаже целовались, шутя.

Горящая улица, школьная парта…

Мне страшно сидеть двадцать третьего марта

над картой семь лет и полвека спустя.

И еще:

Здесь у каждого жизни разлом,

то обиды синдром, то ранение.

Этот нервный мужик под Орлом

потерял то ли слух, то ли зрение,

и с двумя костылями жена,

косы вылезли, платье кургузое,

но ругается матом она,

как когда-то в окопе под Рузою.

Может быть, этот дурень седой,

эта баба в ее безобразии,

этот стол с профсоюзной едой

фантастичнее всякой фантазии.

И еще:

О, как мне этот вид знаком:

магистратура с комендантом,

заигрыванье с белым бантом,

и треск стекла под каблуком,

и то взъерошенный, то сбитый

на металлическом шесте

петух – кричащий символ нации,

и тряпка – знак капитуляции.

На высоте Святая Анна.

На кухне человек убитый.

На площади рояль концертный…

И наконец:

Писать без оглядки – какое блаженство!

Без страха, по чувству избранства, по праву

Охоты и лени, по-детски, по-женски,

И просто по нраву, и вовсе без правил,

Невнятно – опасно, понятно – случайно,

Беспечно – навечно, годами и наспех,

И на смех, и насмерть!

Не бойтесь ошибок,

Завидное счастье писать без оглядки.