Я пожал плечами. Скорее всего, накинут срок как «саморубу». И ведь виной тому во многом не только тяжёлые условия работы, но и эти самые уголовники, заставлявшие его ночи напролёт изображать напольные часы.

Что, надо было заступиться? Ага, вот это в уголовной среде самое распоследнее дело. Здесь действует неписаное правило: каждый отвечает за себя. Если ты, конечно, не вор в законе, как Туз. Ещё в той жизни знакомый рассказывал, что, проявив жалость к сокамернику, можно нарваться на серьёзные неприятности и необходимость отвечать перед смотрящим или сходняком. Поэтому я и не рыпался. Если бы дошло до открытого столкновения, этих, жрущих и пьющих в своём блатном углу, я, скорее всего, раскидал бы. Хоть я и отощал за время отсидки, но в общем-то физические кондиции при мне, не говоря уже о технике. Однако потом настало бы время кровной мести, и рассчитывать на помощь политических было глупо. Эти, словно безмолвные рабы на галерах, готовы по команде идти на заклание, себя-то защитить не в состоянии. Моя задача — продержаться весь отпущенный мне здесь срок, а если повезёт, выйду на свободу раньше по какой-нибудь амнистии или за примерное поведение. А может, и не повезёт, и вообще здесь сгнию. Но с таким настроением здесь делать нечего. Такие вот депрессивные первым делом откидывают коньки.

А вообще грела мысль о побеге. Как покинуть пределы лагеря? Да очень просто — примкнуть к команде «нефтяников». Но я умом понимал, что такая затея обречена на провал. Куда бежать, если вокруг на сотни километров замороженная тайга! Не с голоду сдохнешь, так замёрзнешь. А ещё, слышал, местные оленеводы, или кто они там, настропалились сдавать властям беглецов за определённую сумму. Этакие охотники за головами, ковбои недоделанные.

Нет, понятно, если ловят уголовников, им-то самое место в зоне, а если на рывок пошёл политический, которому невмоготу тянуть срок по доносу? А тут тебя какой-нибудь охотник берёт на мушку и конвоирует в ближайшее отделение милиции, километров за пятьдесят, чтобы сдать с рук на руки и получить вознаграждение. Обидно, однако.

А между тем как-то незаметно наступил новый, 1938 год. По этому случаю в лагерном клубе устроили праздничный концерт художественной самодеятельности. Выступали как зэки, так и члены семей администрации лагеря, а также вольнонаёмные. Клуб был рассчитан на триста мест, понятно, всё население ИТЛ сюда при всём желании не поместилось бы. Однако немалая часть зэков практически безвылазно пропадала в тайге, осваивая новые месторождения нефти, угля, радона и прочих полезных ископаемых.

Запомнилось выступление какого-то Михаила Названова, которого конферансье объявил артистом Московского художественного театра. Названов весьма экспрессивно прочитал монолог Иванова из одноимённого произведения Чехова. Символично звучали строки: «Нехороший, жалкий и ничтожный я человек. Надо быть тоже жалким, истасканным, испитым, как Паша, чтобы ещё любить меня и уважать. Как я себя презираю, боже мой! Как глубоко ненавижу я свой голос, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смешно ли, не обидно ли? Ещё года нет, как был здоров и силён, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слёз даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери… А теперь — о боже мой! — утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги. Имение идёт прахом, леса трещат под топором…»

Да уж, и впрямь «леса трещат под топором», учитывая, как вырубается вокруг вековая тайга, чтобы пустить человека к своим несметным залежам. А в целом концерт мне понравился. Не намного хуже, чем было на мероприятии в Одессе с моим участием. К тому же хоть какая-то отдушина в серых лагерных буднях, если не считать моих бесед в столярном цехе. Всё-таки отец Илларион оказался на редкость интересным и начитанным человеком.

— Откуда я знаком с трудами Толстого, Достоевского и прочих классиков русской литературы? — переспросил он как-то меня во время очередного диалога, который всё же скорее можно отнести к монологу, потому что я ограничивался редкими и короткими вопросами. — У нас при монастыре была библиотека, в которой, как это ни странно звучит, имелись и светские сочинения. Настоятель в общем-то придерживался прогрессивных взглядов, и, возможно, такие издания появились там с его ведома, но я обнаружил эти книги в самом глухом углу, причём почти новые. Ещё удивился: как это, отречённый от церкви Толстой — да в монастырской библиотеке! Читал украдкой, закрываясь в библиотеке на несколько часов, порой и о пище телесной забывая, и только на службу успевая бегать. По мне, так в Достоевском больше бесов, чем в каком другом писателе. Недаром и роман у него есть под названием «Бесы», хотя там всё подаётся в несколько иносказательном виде.

Такой вот батюшка, который ещё умудрился как-то заговорить занывший зуб простой молитвой, приложив к моей щеке свою тёплую ладонь. Как тут не поверить в силы небесные?!

— А ты крещёный? — спросил меня однажды отец Илларион.

— Да, только не с младенчества.

Это было правдой, при отце-офицере, без пяти минут коммунисте, крестить новорождённого было плохой идеей, хотя бабушка и настаивала. Крестился я уже в армии, таинство совершил наш батальонный батюшка, отец Филарет, окунув помимо меня в холодные воды Аргуна ещё двоих ребят.

— А крест носишь?

— Был у меня на шнурке серебряный образок с Георгием Победоносцем, ещё в СИЗО конфисковали.

— Тогда держи. — Запустив руку куда-то в недра ватника, он извлёк оттуда простенький, но с любовью вырезанный деревянный крестик на обычном шнурке. — Носи и веруй, что Господь не оставит тебя в скитаниях твоих.

— Спасибо, отец Илларион! — от всего сердца поблагодарил я, надевая распятие.

К середине января я уже более-менее вжился в лагерную действительность. Исподволь посещала мысль, что не так уж и плохо оттянуть весь срок таким макаром, работая грузчиком при ремзаводе и общаясь с интересными собеседниками — отцом Илларионом и Олегом Волковым. Но оказалось, урки обо мне помнили и были в курсе моего времяпрепровождения. Наверное, кто-то из наших проболтался, из тех, с кем я выходил на смену.

— А ты, слухи ходят, с попом спелся? — заявил мне однажды Туз, ковыряя спичкой в зубах.

— Почему сразу спелся? — осторожно возразил я. — Захаживаю к нему в столярку, общаемся.