Он был в Пёлуново. Впервые в жизни.

Неделю назад вывел своего напившегося дядю из ресторана, видя, как его бывшая жена медленно отдаляется и исчезает за углом Свентославской. Неделю назад выслушал пьяную тираду Казимежа Лабендовича на тему любви с ежеминутным рефреном «жизнь – это, блядь, сплошная дикая дрожь» и плачем в самом конце. Неделю назад смотрел в глаза человеку, хладнокровно рассуждавшему, каким образом он покончит с собой, вернувшись домой. Неделю назад с облегчением убрал новый чемодан в шкаф и порвал билет на самолет.

– Я поеду с тобой, – сказал он дяде, пока тот свернулся на кровати калачиком и, казалось, пытался исчезнуть.

Наутро они сели в машину – без завтрака, без плана и без тем, которые бы хотелось обсуждать. Ехали в тишине, дядя курил в открытое окно. Себастьян пробовал с ним заговорить, но в итоге оставил эту идею.

А теперь он был в Пёлуново и силился понять, как могло случиться, что он не приезжал сюда раньше, никогда не спрашивал мать, почему они не навещают дядю, почему не ездят на могилу к бабушке с дедушкой, почему всего этого в их жизни как бы не существовало.

В Пёлуново было двести одиннадцать жителей, узкая асфальтированная дорога и маленькая часовня с крестом, водруженным между двумя деревьями. На небольшом пруду раз в год проходил рыболовный турнир. По легенде, на поле Щрубаса некогда располагалось кладбище, где хоронили умерших от холеры. По легенде, дедушка Паливоды нашел в земле нечто, напоминавшее вилы и сохранившееся со времен битвы под Пловцами. Орудие труда находилось теперь в Музее Войска польского в Варшаве, а за его передачу Паливода не получил ни гроша. По легенде, в зарослях недалеко от канавы когда-то стояла хата сумасшедшей Дойки, утверждавшей, что она бабушка Виктуся и Казика Лабендовичей.

Дядя жил в запущенном доме, густо заросшем сиренью с одного боку. В комнатах пахло сыростью и пометом совы, спавшей на часах. Сову звали Глупышка, но она не реагировала на это имя, как не реагировала на все вокруг. Днем вылетала в окно и парила над двором или садилась на перила наружной лестницы, ведущей на чердак. Упиралась неподвижным взглядом в одну точку где-то перед собой либо закрывала глаза, и непонятно было, спит или бодрствует. Большую часть времени она напоминала чучело.

Лето мало-помалу сменялось осенью, но скорее еще оставалось летом. Солнце пригревало, как прежде, только утра становились все холоднее. По ночам шли дожди.

Дядя не пил.

Не брился. Ел мало. Три раза в день проведывал скот, а в остальное время просто сидел у дома и курил. Забросил кроссворды и «Новую фантастику». Не ездил в Радзеюв. Произносил только самые необходимые слова: «да», «нет», «не знаю» и «бля». Себастьян старался быть рядом, насколько можно быть рядом с тем, кого почти нет.

В поле за домом он пошел на второй день после приезда.

Вначале осмотрел тот участок, на котором во время лунного затмения умирал дедушка Ян. Взял комок земли и размял его пальцами, изучая глазами неглубокие борозды, уходящие к далекой, покрытой травой меже. Это место ничем не выделялось. Вдоль дороги тянулась глубокая, густо заросшая канава, а слева, в нескольких десятках метров от нее, торчал из земли старый столб линии электропередачи. Себастьян вспомнил фотографию в семейном альбоме, на которой его юный бледный отец держится за вертикальную конструкцию, глядя в целящийся в него снизу объектив. Поразмыслил, стоит ли забираться на этот столб, чтобы прикоснуться к местам, которых десятки лет назад касался Виктор Лабендович, но так и не надумал.

Отряхнул руки и пошел дальше.

Второй участок дядя не вспахивал больше тридцати лет. Грунт затвердел. Он казался струпом на неустанно взрыхляемом поле. Среди невысоких колючек лежала упавшая лампадка. Себастьян сел на краю этого неровного, покрытого сорняками клочка земли и тщился что-нибудь почувствовать, что угодно. Он столько раз представлял себе это место, этот момент, и в его воображении обязательно что-то происходило, а если даже не происходило, то все равно было возвышенно, исключительно, немного волшебно. А тут ничего. Поле, лампада в сорняках, запах земли. Канава и телеграфный столб. Два хозяйства, виднеющиеся вдали. Себастьян лег на спину и взглянул на небо. Колючки царапали шею. Через пару минут встал, отряхнулся и вернулся домой. Дядя сидел в кресле, уставившись в выключенный телевизор.

* * *

У Себастьяна сложилось впечатление, что еще никогда в жизни ему не было так скучно. Он начал бегать. Вставал около семи и выдвигался по утоптанной дороге в сторону Квильно. Огибал соседние деревни, оставлял позади магазины, часовенки. Работавшие в поле люди иногда поднимали руки в знак приветствия. Вернувшись домой, он готовил завтрак и садился с дядей за стол. Казимеж недолго ковырялся в тарелке, затем отодвигал ее и закуривал. Себастьян съедал обе порции.

Почти каждый день он ходил по Пёлуново. Местные сами с ним заговаривали. Старожилы утверждали, что он вылитый Янек, «только побольше». Что похожее лицо, похожий рот. «Если б не прическа, – повторяли они, – был бы копией деда». Рассматривая позднее фотографии в старом альбоме, он подумал: может, и правда, может, чуточку похож.

На четвертый день позвонил Жирафу выяснить, сколько у них осталось денег. Жираф, придавленный похмельем, насчитал около двухсот десяти тысяч.

– Половину оставь себе, другую отправь мне с курьером, – распорядился Себастьян. – Адрес вышлю.

– А как там дела?

– Не так плохо, раз звоню, – ответил он, посматривая на замершую сову. – Но хеппи-энда тут пока не видно.

На обед обычно ели то же, что на завтрак. Яйца, колбасу с горчицей, булки со смальцем от Паливоды. Иногда вареную курицу. Иногда бульон. Себастьян ежедневно уходил в поле, ложился на затвердевший клочок земли и звонил Майе. Болтали обо всем, кроме того, о чем ему действительно хотелось с ней поговорить. Через несколько дней попросил ее приехать.

– Так соскучился?

– И это тоже. Но потом долго может не представиться случая.

– Ты что-то натворил, да?

– Можно и так сказать.

Она обещала, что постарается.

Поговорив с Майей, обыкновенно возвращался домой, плюхался в кресло рядом с дядей и сидел, вдыхая сигаретный дым и слушая радио.