этот год уже трижды были у меня в гостях. В первый свой приезд папа прожил у меня почти месяц, нашел мне квартирку недалеко от универа, уверив, что в общежитии мне не место, тем более с Касей. И категорически запретил бросать любимое дело.

Наверное, это и стало переломным моментом. Когда я поняла, что у меня есть такая мощная поддержка и опора. Стиснув зубы, отставив панику, я перла вперед, как танк. Выучила язык, коряво поначалу, но все-таки! Познакомилась с группой, нашла друзей, стала работать на журнал, все активней участвовать в показах, выставках и уже не раз находила свои снимки на страницах модных глянцевых журналов Парижа. В общем… да, я смогла! Мы с Касей смогли! С моей верной пушистой помощницей.

Так что, кто молодец? Я молодец.

– Ты чего так разулыбалась? – вырывает из мыслей голос Циски, – прям светишься вся, – подмигнула подруга.

Мы сидели в кафе-пекарне неподалеку от выставочного центра и пили изумительный черный кофе, конечно же, заедая его нежнейшим круассаном, который прямо таял во рту. М-м-м! Все-таки кухня тут божественна. Вот если бы Паша был тут, ему бы точно понравилось…

– Да так, мысли приятные, – отмахнулась я, пряча глаза в чашке. Не объяснять же, что у меня сердце замирает, стоит только вспомнить о приближающейся выставке и портрете Жарова, который станет ее главным экспонатом?

Паша

– Павел Валерьевич, вам звонят из дизайнерского агентства, – заглянула в мой кабинет Света. – Соединять?

– Соединяй, – кивнул я, откладывая папку с документами на край стола и тут же поднимая трубку, на другом конце провода которой послышался мелодичный голос девушки дизайнера, звонка которой я ждал уже неделю.

Ремонт.

Этот год был для меня крайне непростым. Сначала приезд, потом отъезд Рыбкиной, разговор со Стасом, мой выход из “зоны комфорта”, устоявшейся годами, – все это со всей дури шарахнуло по моему эмоциональному состоянию. Да и не только по нему. Физически тоже было хреново, если честно. Так сильно не крутило и не вертело меня ни разу  в жизни, когда по сотню раз на дню, ты думаешь: а в правильном ли направлении вообще движешься, старина?

После разговора со Стасом, который и сообщил “радостную” новость, что его дочь водила нас обоих за нос и ни на каком юрфаке  не училась, а теперь и вообще собирается в Париж,  меня будут битой по голове приложило. Небо разверзлось и, мать твою, рухнуло! Я предполагал, что эта вертлявая егоза никак не может быть юристом. Не ее это, не по ее характеру. Но чтобы так… я совершенно недооценивал масштабы вранья Рыбкиной.

Помнится, я тогда положил трубку и еще, наверное, час сидел, пялясь в одну точку. Крутя в руке это, как мне казалось, наивное письмо с пометкой “Пух”.

Пух, черт тебя побери!

Разъедало. Внутри все внутренности разъедало от нового, непонятного совершенно чувства. Я бесился, я злился! На себя, что, идиот старый, хоть на мгновение, но допустил мысль о каком-то возможном, мифическом будущем с дочерью друга. На Владу, что посмела появиться, перевернуть и всколыхнуть мою жизнь и мой, блин, удобный раньше мир!

Я потерялся. Долго и  упорно пытаясь совладать с бушующим ураганом внутри. Найти заново точку опоры в этой долбаной жизни заядлого холостяка, который напрочь отказывался от любой возможности быть окольцованным.

Я пустился в однодневные отношения, неизменно зависая все вечера либо в баре, либо на работе, понимая, что не хочу домой. Не хочу снова в эту гребаную квартиру, где без Рыбкиной за стеной пусто до зубного скрежета. Пусто уже от одной мысли, что девчонки нет.

Два месяца. Два! А она успела пробраться так близко к сердцу, что теперь из него будто кусок выдрали без анестезии.

Первые пару месяцев мне было херово. До самого Нового года, который прошел в компании бутылки виски и все той же, млять, записки: “желаю счастья  в личной жизни. Пух ”.

И такое длилось ровно до того момента, пока Стас не начал мне рассказывать о первых успехах девчонки. Звонить и хвастаться, говоря о ее достижениях, о ее новой жизни, учебе в вузе, о котором Рыбкина и мечтать боялась, о ее новой работе штатным фотографом. В такие моменты меня начинало отпускать из тисков, в которых все эти дни держало.

Друг просто делился со мной как с другом, сам того не представляя, что творится у меня в душе. Но я всячески гнал все мысли о “влюбленности” и уж тем более о “любви”, которая просто не могла жить у меня в зачерствевшем сердце! Нет и все тут. Я все еще твердо стоял на мнении, что у Влады это было мимолетно и по капризу. А у меня? А у меня по абсолютной тупости. Сорок лет прожил, а ума хрен.

Успокоился я только тогда, когда понял, что у Рыбкиной все в Париже хорошо. Стас, когда летал к дочери, неизменно на день, два, три залетал в столицу и останавливался у меня. Тогда мне становилась каплю легче. Знать, что у его рыжеволосой занозы все отлично и она счастлива. Уже наверняка и думать забыла о таком досадном детском увлечении, как я.

А вот я не забыл даже через полгода после ее отъезда. И оттого было погано.

Однако пора было брать свою жизнь снова в свои руки.

Весной у меня снова появились любовницы. Постоянные. Правда, хватило моего терпения ненадолго. Месяц. Вторая продержалась два. Потом мне стало до дрожи скучно что с одной, что с другой “шаблонной” дамочкой. Все они были безжизненными, запрограммированными роботами, которые смотрели косо на любое безумное предложение вроде:

– Может, просто посмотрим вечером фильм дома?

– Фильм? Дома? Жаров, что за пенсионерские наклонности!

Или:

– Как насчет съездить в макавто?

– Паша, я не для того надевала платье за пару сотен баксов, чтобы есть эту жирную гадость!

Самое коронное было:

– Хочу прогуляться по ночной Москве, ты со мной?

Тут неизменно звучало в ответ:

– Ты мои каблуки видел, Паш? Может, лучше в отель?

Я усмехался, отводил взгляд и понимал, что, будь рядом со мной Влада, жизнь пестрила бы яркими цветами. Лучилась от ее улыбки и горела так же заразительно, как ее потрясающие глаза. Глаза, что каждую длинную ночь мучили во снах.

Рыбкина. Рыбкина. Рыбкина.

И тут она меня поменяла. Эта мелкая пигалица в корне меня поменяла. Устои, принципы, рамки, границы – все к чертям уничтожила...