Шрифт:
Закладка:
Сомнения относительно определенных аспектов религии, которые иногда овладевают теми или иными лицами, — это сомнения людей, жаждущих укрепиться в вере, а не неверие безрелигиозных скептиков или агностиков. Человек то и дело сталкивается с силами потустороннего мира или живет в ожидании подобной встречи. Не отсюда ли и своего рода «фамильярность» в обращении с этими силами, близость, которая отнюдь не отменяет трепета перед ними?
Чему же удивляться, если статуи Богоматери и Христа кланяются людям, оказавшим им услугу или изъявления верности?[229] Особую «пикантность» имеют «примеры» о поедании верующими бога. Монах 1одескальк, читая молитву «Puer natus est nobis», обнаружил в своих руках вместо хлеба пресуществления красивого Младенца, которого он поцеловал и поместил на алтарь, а когда тот вновь превратился в сакрамент, съел его[230]. Жак де Витри слыхал о каком-то священнике, который должен был принимать у себя епископа и не мог удовлетворить епископского повара, требовавшего бесчисленного количества блюд. В удручении он сказал: «Нет больше у меня ничего, что бы можно было подать на стол, помимо боков Распятого». Отрезав часть тела у распятия, он приготовил из него пищу и подал прелату, который принял угощение[231]. Признаюсь, я не в состоянии комментировать этот «христианский каннибализм», в котором вера и любовь ко Христу смешаны с послушанием церковному иерарху и какими-то совсем иными ингредиентами. Можно догадываться, что здесь опять-таки присутствует понимание причастия как буквального, а не только символического поедания тела Пэсподня.
«Вера движет горами». Это тоже надлежит понимать не только в переносном смысле, ибо один благочестивый кузнец во время дискуссии о защите христианства от неверных ударил молотом по горе со словами: «Во имя Господа Иисуса, который сие сказал, велю тебе, гора, переместиться в море», — что она немедленно и исполнила[232]. Вера и глубокое благочестие преодолевают земное притяжение, и Цезарий Гейстербахский лично был знаком со священником, который во время мессы поднимался на воздух «на высоту шага». В этом нет ничего удивительного: ведь благочестие огненно и вздымает вверх. Но в тех случаях, когда упомянутый священник спешил закончить службу и отправлял ее без должного усердия, эта милость у него отнималась[233]. Знал Цезарий и другого священнослужителя, у которого близ алтаря «прорывалась утроба», как сказано в «Книге Иова» (32, 19). Но у Иова это образ, уподобление, сравнение — речь идет о том, что утроба «готова прорваться, подобно новым мехам», тогда как в «Диалоге о чудесах» имеется в виду медицинский факт, если можно так выразиться, и, по признанию этого священника, он служил «с открытым нутром»[234].
Запечатленное в наших памятниках сознание материализует метафору. Все понимается буквально. Когда одна монашка, спрятав деревянное распятие под подстилку, плакала, не найдя его, и Христос сказал: «Не плачь, дочь Моя, ведь Я лежу в мешочке под подстилкой твоей кровати», — или другая затворница, засунувшая распятие в какую-то щель, вскричала: «Господи, где Ты? Ответь мне!», — и тотчас нашла его[235], то было бы совершенно ошибочно истолковывать эти сцены как «искание Бога» в духовном смысле — обе искали «своего Господа», т. е. именно распятие, а оно откликалось на их призывы.
Весьма популярен был «пример» о сардинском епископе, проповедь которого на евангельскую тему «Кто ради Меня оставит дом, поля или виноградник, тому воздастся стократно» произвела столь сильное впечатление на одного сарацина, Что тот пожелал принять крещение при условии, что если это обещание будет выполнено после его смерти, то его сыновья сполна получат стократное возмещение розданного им нищим имущества. Сыновья действительно явились к епископу, требуя своего. Епископ отвел их к могиле отца, саркофаг был открыт, и в правой руке трупа увидели хартию, которую покойник отдал лишь епископу, но не своим детям. В хартии было записано, что обращенный сарацин получил стократно и благодарит[236]. Буквальное понимание христианской заповеди в высшей степени характерно для этого способа мышления.
За недостатком места я вынужден оставить без рассмотрения многочисленные «примеры», в которых слову святого повинуются все живые существа, включая пчел и мух, лошадей, свиней и ослов, славящих Творца. Более того, Творцу повинуются и враги его — бесы; иные из них наставляют нерадивых священников на путь праведности или сокрушаются при виде неблагочестивых христиан. Были такие черти, которые испытывали непритворные глубокие страдания от сознания невозможности примириться с Господом[237].
С какой бы стороны мы ни подошли к изучению «примеров», мы неизменно встречаемся с амбивалентностью как с неотъемлемой, коренной чертой сознания, которое породило этот жанр среднелатинской словесности. Сближение спиритуального и невещественного с телесно-чувственным, переходы от одного к другому и их взаимные превращения — сплошь и рядом художественный прием, метафора. Но только ли прием? Не было ли это вместе с тем и характерной тенденцией ума людей, по-своему расчленявших и организовывавших реальность? Мир, состоявший для них из противоположных начал, духа и материи, вместе с тем постоянно обнаруживает материальность духовного и спиритуальность телесного. Их мысль, доходя до пределов одной крайности, обретает там нечто прямо противоположное, и материя, тело оказываются пронизанными духовным началом, а это последнее на какой-то грани выворачивается вещественно ощутимой своей стороной.
Мир воспринимается этими людьми как своего рода «духоматерия», и самая душа человеческая обладает телесными свойствами. Они обнаруживаются не только на адских сковородах и в дьявольских кузницах, где души грешников подвергаются выковке, выжиганию и другим процедурам. Рассказывали о случаях, когда душа при ее выходе из тела была видима: она обладала неким материальным обликом: птицы, гомункула, сферы. Одушевление всего тварного мира имело своим коррелятом отелеснивание всего духовного. Мы вновь и вновь сталкиваемся с трудностью применения нашей системы понятий, представляющей продукт современной культуры, к мировосприятию людей Средневековья.
(В первые опубликовано: «Культура и общественная мысль». М., 1988. С. 117–123)
Историческая наука и историческая антропология[238]
Одно из разительных противоречий современного состояния исторического знания состоит в том, что, с одной стороны, оно переживает глубокие сдвиги, находится в процессе существенного обновления, а с другой — этот процесс не вполне осознается должным образом ни самими историками, скованными силой традиции, привычным взглядом на свое ремесло, ни теоретиками, по большей части также придерживающимися унаследованного понимания задач Клио. Когда все же говорят
