девочкой: последний раз они виделись в Италии – она приезжала из Женевы погостить. Тогда она была очень красивой девочкой – подчеркнуто правильные черты бледного лица и волосы до того пушистые, что вокруг них словно разливалось неяркое сияние. Николая Николаевича она удивила своей замкнутостью – в доме все рассуждали, спорили, исповедовались, а Зоя улыбалась, коротко отвечала на вопросы, говорила сдержанно и точно. Так маленькой загадкой и уехала обратно в Женеву… Теперь Николай Николаевич стоял в толпе пришедших на свидание людей и, напряженно подавшись вперед, разглядывал каждую женщину в сером халате, которая появлялась по ту сторону частой двойной решетки. Все они казались ему одинаковыми, и он боялся, что не узнает племянницы. Но когда привели Зою, он сразу ее узнал. Она была уже не девочкой, конечно, – молодой женщиной, с тем же красивым, правильным лицом. Но мраморная бледность на лице сменилась другой, нездоровой, зеленоватой какой-то, – Николай Николаевич даже огляделся, не зеленые ли стены. Стены были серые, а лицо у Зои – зеленоватое не от стен. Волосы не излучали сияния; голова была повязана нечистым белым платком.

Николай Николаевич прижался лицом к самой решетке, чтобы Зое лучше было слышно, и стал громко говорить, что он приехал ее спасти, что он уже подал прошение и что всюду есть люди добрые – ему не откажут. Зоя устало улыбалась и повторяла: «Да-да». Приблизился дежурный, объявил: «Свидание окончено!» – К Зое подошел унтер с медалями, тронул за плечо.

Николай Николаевич торопливо выбрался на улицу, крикнул извозчика и поспешил в департамент полиции. Вялый чиновник молча и без интереса слушал его, не переставая аккуратно точить карандаш, затем осторожно опустил отточенный карандаш в бронзовый стаканчик, закрыл маленький ножичек с темной черепаховой ручкой, положил его в карман и принялся рыться в ящике стола. Впервые поднял лицо – Николай Николаевич удивился его зеленоватости, сродни той, тюремной.

– На ваше прошение приказано ответить отказом.

Николай Николаевич бросился по начальству – никто не принимает: Страстной Четверг. Завтра – Страстная Пятница, тоже день не приемный. Прибежал к Кузминским: «Помогите!» Александр Михайлович Кузминский отправился просить самого Плеве, директора департамента полиции. Тот вдруг согласился: хорошо, примет художника Ге утром, в одиннадцать.

Ровно в одиннадцать Николай Николаевич вошел к нему в кабинет и прямо на пороге заговорил с горячностью:

– Меня не интересует ни степень ее виновности, ни даже в чем дело. Мне нужно спасти ее, Бог велит это сделать, и я прошу вас помочь…

Плеве знал, в чем дело, и интересовался степенью виновности Зои Ге. Он знал, что ее ждет, и знал, что он может сделать, если захочет, для этого странного старика с круглыми блестящими глазами, продолговатой лысиной, окруженной, будто ореолом, легкими серебряными волосами. Плеве слушал его горячую речь, в которой не было ни слова дела, а все «Бог велит», «любовь», «добро», и никак не мог понять, правда ли перед ним святой старик или хочет казаться таким. Тут Плеве вспомнил чей-то рассказ о том, как знаменитый художник Ге бросил Петербург, искусство, уехал в деревню и кладет там мужикам печи, – он легким жестом прервал речь Николая Николаевича.

– Ваша племянница, – сказал он, – будет освобождена из-под стражи под залог в десять тысяч рублей. Вы можете обратиться с просьбой на высочайшее имя о замене вашей племяннице высылки в Сибирь высылкой по месту вашего жительства. В ожидании высочайшего повеления вам будет разрешено увезти вашу племянницу к себе в деревню.

И он встал из-за стола. Большие часы в углу пробили четверть двенадцатого.

Николаю Николаевичу выдали Зою на следующее утро, он тотчас повез ее домой, даже к Кузминским не успел – поблагодарить. Он их позже поблагодарил: «Пока такие люди – мир будет стоять!» В дороге Николай Николаевич был весел, шутил и умилялся, что Зоино освобождение совпало с Пасхой.

В Москве задержались ненадолго. Зоя никуда не выходила, ссылаясь на утомление. Николай Николаевич жалел, что не может вытащить ее к Толстым. Лев Николаевич сам приехал познакомиться с Зоей. Ге смотрел удивленно, как разговорилась его племянница. Она говорила с Толстым просто и прямо, без околичностей. Лев Николаевич попросил Зою написать обо всем, что с ней было в тюрьме и крепости. Она пообещала.

…Николай Николаевич младший, Колечка, был в это время в Москве. Ему оставалось либо написать дипломную работу, либо переломить всю жизнь, начать сызнова.

Он написал письмо к брату Петру. Это только форма – «письмо к брату». Письмо Колечки было рассчитано на то, что его прочтут многие. Он писал, что не в силах больше жить не по убеждениям. Он объявлял себя приверженцем того учения, которое исповедует отец и проповедует Толстой. Он сообщал, что бросает университет, отказывается от государственной службы, порывает с обществом, которое живет за чужой счет, и едет в деревню, чтобы кормиться своим трудом.

Лев Николаевич прочитал письмо одним из первых. 30 апреля 1884 года он записал в дневнике:

«Утром барышня от Ге принесла письмо молодого Николая к брату. Письмо удивительное. Это счастье большое для меня».

В. Г. Черткову Лев Николаевич сообщил, что сын Ге, Николай, «человек совершенно той же веры, как мы, – и человек верующий, т. е. исполняющий».

Письмо попало к Толстому в самый острый момент семейного разлада. В эти же дни в дневнике его появилось: «Хорошо – умереть». Для Толстого счастье было узнать, что среди молодых есть у него единомышленники, единоверцы.

Николай Николаевич младший, в самом деле, взялся ломать свою жизнь, как человек «исполняющий». Дипломную работу он, правда, написал, но она не была и не могла быть принята. Работа была написана не для университета, а для себя и для близких. Она называлась: «О бесправии уголовного права». Сама тема близка тому, что много раз говорил и писал Толстой. После письма к брату у Колечки Ге состоялся с Львом Николаевичем долгий и откровенный разговор о своих семейных делах. Лев Николаевич уговаривал Колечку поселиться на хуторе, жениться на Гапке и крестьянствовать. Отец просил его о том же. Колечка знал, что это хорошо, жажда любить и творить добро несла его, как на крыльях. Он пришел к своей Гапке, ей сказал и сам был уверен, что пришел навсегда.

Еще до того как окончательно переселиться на хутор, в один из наездов, Николай Николаевич Ге старший написал портрет Гапки. Красивая девка в малороссийской одежде, крупная и статная, одной рукой держит за рог корову, в другой руке – деревянная бадейка, Брови вразлет, сочные губы, ясные задумчивые глаза. Гапка на