— Да не закусывай ты, занюхивай, — посоветовала. Махнула рукой. — Э-э-э! Всему-то вас надо учить, молодёжь.

Молодёжь! Ирка подумала, что через год ей исполнится тридцать. А Петьке, Петру Северову, не исполнится.

— Чёрт! — она зажала пальцами переносицу, безуспешно пытаясь остановить слёзы.

— Ты думала, станет легче, если будешь знать, что он жив? — налила ещё по рюмке бабка. — А нет, не станет, — усмехнулась она.

Выдохнула. Опрокинула. Занюхала.

Ирка повторила за ней.

Глава 6

Нет. Легче не стало. Бабка была права.

Жив он или нет, в её случае это ничего не меняло.

Его нет.

Он не вернётся. Загорелый, уставший, пропахший солью, с налипшими на жопу ракушками (как он говорил). Не поцелует её утром, сонную, тёплую, щекоча ресницами. Не будет сидеть на кухне, согнув ногу и, запустив руку в волосы, слушать, как прошёл её день. Не подхватит вдруг молча на руки и не утянет в ванную, чтобы там, уложив грудью на стиральную машинку или, усадив на себя на закрытом унитазе, жёстко с чувством трахнуть.

Не улыбнётся, глядя, как она сердито бросит банку, так и не сумев открыть закрученную им крышку. И не будет смеяться, бегая с Андреем по комнатам, отстреливаясь из водяного ружья против лазерного пистолета. Шутливо не треснет её ложкой по лбу, когда она опять начнёт выпрашивать. И всерьёз не принесёт из аптеки успокоительное со словами: «Чтобы эта дура психованная кого-нибудь не убила».

Уже ничего не будет. Даже не потому, что он не вернётся. Потому что всё это уже было.

Их долгие разговоры по ночам обо всём на свете.

Их свадебное путешествие в Таиланд.

Их знакомство с Иркой-младшей, пухленькой жизнерадостной девочкой, в которую они все влюбились раз и навсегда: и Петька, и Ирка, и больше всех Андрей.

И их ссоры, той самой, что они старались не вспоминать, уже не будет.

Той самой, когда она наговорила лишнего, а он её ударил.

Да, когда-то Ирка тоже думала, что для неё это табу. Если мужик поднимет на неё руку — это будет последнее, что он сделает. Она его выгонит или уйдёт. В общем, на этом всё закончится. Но когда щёку обожгло, а Петька в ужасе уставился на её лицо, потом на свою руку, Ирка вдруг и поняла, что он был создан для неё. Что он один знал, что с ней делать. Один мог приручить и удержать.

И она его простила.

Когда Воскресенский ради сына переехал из Москвы в Хабаровск, Ирка сочла это глупой идеей.

Зная, насколько Андрей закрыт, нелюдим, необщителен и весь в своём мире, она ждала, что Вадим быстро разочаруется и когда ему надоест пробиваться через стену, сдастся, засобирается обратно. Так стоит ли начинать?

Но Воскресенский удивил. Может, Ирка, не учла, что родная кровь — не водица. Может, не подумала, что Вадим тоже был необычным ребёнком, а потому как никто понимал маленького отшельника. В любом случае она ошиблась. Вадим не просто не сдался — ему это словно ничего не стоило. Казалось, он и не прилагает никаких усилий — они с сыном просто понимали друг друга и всё, а ребёнок, наконец, нашёл кого-то равного себе, и даже во многом превосходящего.

Его отец знал ответы на все вопросы. Одной рукой, зажав длинными пальцами, собирал головоломки, которые никто не мог собрать. Как орехи щёлкал математические задачки. Один знал, что такое волчья квинта и каденция. Один понимал, что значит реликтовое излучение, как измеряется парсек и что четырнадцать гигапарсек — это сорок шесть миллиардов световых лет.

Он был именно тем отцом, какой ему нужен.

Лучшим. Единственным. Отцом, что знает всё на свете.

Петька, учивший Андрея драться, выбивать страйк и завязывать морские узлы, так и остался другом. Самым настоящим, только взрослым. Мама — старый уютный свитер, а папа… папа — бог.

Им всегда было о чём поговорить, чем поделиться, удивить друг друга. Они оба словно были из-за той стены, куда обычным людям нет входа.

— Мама, я поставил деду детский мат, — возбуждённо радовался Андрей, поспешно запихивая в себя ужин, чтобы снова бежать играть в шахматы.

— Детский мат? — удивился Петька. — Это что?

— Атака на ферзя и мат в три хода, — ответил тот, усиленно работая ложкой. — Меня папа научил. Сильный ход.

— Ясно, — улыбнулся Петька, покосился на Ирку.

— Сильный ход в шахматах, сынок, это удар доской, — потрепала она сына по голове.

Петька заржал. А когда Андрей, чмокнув её в щёку, убежал, спросил:

— Ты уверена в компетенции врача, что поставил ему аутизм?

— Я думала, ты спросишь: ты ему точно мать? Да, Петь, уверена, — села напротив него Ирка. — Но в последнее время думаю, может, это я виновата, что он рос таким? Что ни с кем не общался. Я не нашла к нему подход, не нашла ему друзей, выбирала врачей, что потакали моим страхам?

— А, может, никто не виноват? — сжал её руку Петька. — Он просто вырос. И он сам найдёт друзей. Ты дала ему лучшее, что могла: семью, где он важен, людей, что его любят. Отца, что выбрал ребёнка ради него самого, а не ради его матери, — усмехнулся Север.

Да, отчасти он был прав: Вадим любил и понимал сына как никто.

Но лишь отчасти. Всё у них с Иркой было не так просто.

В тот день, когда Воскресенский сказал, что расстался с женой, Вероника подписала документы на развод и уезжает обратно в Москву, между Иркой и Севером случилась та самая ссора…

— Помнишь, ты однажды мне гадала. На даче. Много лет назад, — сказала Ирка, когда бабка разлила по третьей. И они, всё так же не чокаясь, молча выпили. — Про пикового туза. А потом сгребла карты и ничего не сказала. Что ты там увидела?

Бабка пожала плечами.

— Может, помню. Может, нет.

На столе стояли маринованные огурцы, мясная нарезка, солёные грузди, обильно приправленные луком и сметаной, но ни одна из них к еде не притронулась.

— Ты увидела, что случится тогда? Или что случится сейчас? — заглянула в пустую рюмку Ирка.

— Ты же понимаешь, сейчас я могу сказать что угодно — всё это уже в прошлом, — крошила