Шрифт:
Закладка:
Она вышла, но в воздухе как будто повисли слова, которые она не произнесла. «Если нет Бога, то наша жизнь имеет смысл».
Я не ела несколько дней. Сжимала губы, когда она пыталась напоить меня имбирным напитком или дать антибиотики. В глазах плясали пятна, губы дрожали, время от времени что-то оказывалось во рту, но мне было все равно. Боль в ушах утихла, сократилась до привычных глухих ударов. Я едва слышала мамины уговоры попить.
– Тебе грозит обезвоживание. – Она потрясла меня за плечи и заставила сесть, а я совсем не сопротивлялась. – Если продолжишь в том же духе, мне придется отвезти тебя в больницу.
Я не слушала. И не шевелилась. Я закрыла глаза, и все вокруг перестало существовать.
Проснувшись, я поняла, что нахожусь в детском отделении больницы. Мама сидела на стуле возле моей кровати, задумчиво грызя ногти и глядя вдаль. На коленях у нее лежала потрепанная книжка в мягкой обложке. С другой стороны ко мне подошла медсестра и подергала воткнутую в мою руку иглу.
– Нормально, – пробормотала она, отбрасывая упавшие мне на глаза волосы таким жестом, как будто знала меня всю жизнь. – Теперь все будет хорошо.
Мама положила книжку на подоконник и склонилась надо мной. Медсестра отошла в угол, чтобы наполнить водой из крана бумажный стаканчик. Мама взяла меня за руку, но ничего не сказала. Она никогда не утешала меня небылицами.
– Зачем ты привезла меня сюда? – спросила я.
Мне казалось странным, что она продолжает заботиться обо мне после всего случившегося.
– Так было нужно. Я же твоя мать, – ответила она.
– Потому что ты любишь меня?
Она помедлила, но пауза была такой краткой, что никто кроме меня не заметил бы.
– Конечно.
С этими словами она отпустила мою руку, и в это же мгновение подошла медсестра со стаканчиком воды.
– Наверное, в горле у тебя совсем пересохло, – сказала она.
Позже в дверях появилась женщина, не похожая на медсестру, и сказала, что хочет поговорить с моей мамой. Они прошли в комнату дальше по коридору и долго не возвращались.
Потом в палату вошла медсестра с новым пакетом для капельницы.
– Привет! Я вижу, щеки у тебя зарумянились! Ну, раз уж ты проснулась по-настоящему, надо тебя накормить как следует. Не хочешь гамбургер на ужин? А на десерт желе или мороженое?
Она нажала ногой на мусорное ведро и выбросила старый пакет для капельницы.
– Или желе и мороженое?
Она заговорщицки улыбнулась, как будто делилась со мной секретом.
– Завтра, когда ты начнешь есть как следует, мы прекратим капельницы. Повезло тебе, Марен.
Мне казалось, что о везении речи не шло. Какая-то незнакомая женщина называла меня по имени в месте со странными запахами, где со всех сторон доносились резкие голоса и механические щелчки и писк аппаратов. Услышав в очередной раз свое имя, я поморщилась.
– Я хочу увидеть маму. Что это за женщина, с которой она ушла?
– Социальный работник. Она хочет поговорить с твоей мамой и убедиться в том, что ты выздоравливаешь.
Сплошное вранье. Я уставилась на медсестру и не отрывала от нее глаз, пока она не смутилась и не вышла из палаты.
Где-то через час вернулась мама. Выглядела она очень усталой.
– Что ей нужно? – спросила я.
– Она думала, что я тебя не кормлю.
– И что ты ей сказала?
– Правду – ну, в основном. Сказала, что ты расстроена, потому что пропал твой знакомый по лагерю, который… – она вздохнула. – Мне пришлось сообщить ей кое-какие подробности, иначе она мне не поверила бы.
Мама почти прижала друг к другу указательный и большой пальцы.
– Ты вот настолько была близка к опеке.
Я с удивлением посмотрела на нее. Как будто ей самой не хотелось отдать меня на чье-то попечение.
– Прошу тебя, ешь и пей все, что тебе приносят, чтобы как можно быстрее выбраться отсюда, ладно?
На следующее утро, еще до разговора с мамой, ко мне подошла социальный работник с блокнотом в руках. Она пожала мне руку, представилась – Донна – и задала несколько вопросов о том, как мы живем с мамой. Я говорила, что мама заботится обо мне, что я ем, сколько захочу, а Донна внимательно наблюдала за тем, как я отковыриваю пластиковой вилкой яичницу. Наконец она заткнулась и оставила меня в покое. О летнем лагере она не сказала ни слова.
На следующий день меня выписали. Мама, обняв меня за плечи, проводила до машины и усадила на заднее сиденье рядом с достающей до потолка кучей коробок и пакетов. На переднем сиденье тоже лежали пакеты, как и, наверное, в багажнике. Пока я доедала желе в пластиковом стаканчике, мама старалась вместить в машину как можно больше вещей из нашей прошлой жизни.
2
На следующее утро после отъезда мамы я спустилась на кухню и бросила на пол тарелку – просто чтобы посмотреть, как это бывает. Перешагнув через осколки, я взяла толстый конверт; оказалось, что там не только деньги. Там лежало еще мое свидетельство о рождении. Синее и помятое. Я долго расправляла его. Я знала, что это очень важный документ, даже для такого чудовища, как я.
Насколько я помню, о своем отце я спрашивала только один раз.
– Он уехал, – ответила мама.
– А как его звали?
– Разве это так важно?
– Я просто хочу знать.
– У него не было имени.
– У каждого человека есть имя!
Она не ответила, а я не стала настаивать. Несколько недель спустя я услышала, как девочки из нашего класса шепотом сплетничают о другой девочке по имени Тина, у матери которой было столько ухажеров, что она не знала, кто из них ее настоящий отец. Я не знала, откуда они узнали про это, но они показывали на нее пальцем так убедительно, будто это не подлежало сомнению.
Какое-то время мне казалось, будто мы с Тиной похожи, но моя мама не походила на других матерей-одиночек. Она продолжала носить кольцо на левой руке, у нее никогда не было ухажеров, и у нас была одна и та же фамилия. Значит, мои родители были официально женаты. Может, они даже жили вместе, когда мама вернулась домой и увидела кости Пенни Уилсон на ковре, и именно тогда-то он и бросил нас. А догадаться, почему она ни с кем не встречалась с тех пор, и вовсе было легко. Достаточно посмотреть на меня – тот еще «прицеп».
Я открыла смятое свидетельство о рождении и
