вы! Я так могу стоять хоть сутки. Я работала станочницей по две смены, когда план штурмовали. Все удивлялись, а мне хоть бы что. Я очень терпеливая. Могу вытерпеть любую боль.

Щелкнул ключ. Нина. Ее шаги в коридоре. Заглянула. Донесся ее аромат, свежесть. Нина сразу заметила прелесть девушки и чуть сощурилась. Шевельнулась досада, далекая, запрятанная. Но она знала, как нравится ее тяжеловатая красота…

Георгий очень хорошо начал, — видна шея, уши очень красивые, с хорошими мочками. Георгий артистически избегает пошлой прически.

Нина заметила на столе «Венеру с зеркалом».

Когда Ната ушла, Нина сказала:

— Но ты все же не чувствуешь женщин. Ты их не знаешь.

Почему вдруг вырвалось у нее! Георгий потемнел лицом.

— Плохо, что я не чувствую женщин? — спросил он через минуту.

— Нет, хорошо! — ласково ответила она. От таких ответов у Георгия все внутри переворачивается.

— Я буду еще работать, это только первый набросок.

— Она влюбится в тебя! — сказала Нина, снова уходя на работу, поцеловала Георгия и с деланно скромным взором простилась в дверях.

Он остался обескураженный, охваченный чем-то вроде ревности. Неужели ей безразлично, кто в меня влюбится?

Утром гремел гром, била молния. Улицы превратились в глубокие реки. Люди закрывались брезентовыми куртками и плащами, брели в резиновых сапогах или снимали обувь, подбирали юбки, засучивали штаны…

Гремело до вечера. Ночью вспыхивали окна — казалось, что прыгают раскаленные стекла. Наутро, под тучей — чистая полоса желтого неба.

Георгий набрал на сапоги огромные комья глины, пока добрел до завода.

На доках все тот же торжественный гул и треск мотыльков.

— Я вас буду еще писать, — крикнул он Нате. — Только не завивайтесь.

— Хорошо, я приду.

Тучи еще стояли, сумрачные и далекие. Чуть подсыхало, вокруг лужи.

Георгий и Ната шли с завода вместе.

— Где вы живете?

— В Копай-городе.

— В землянке? На берегу?

— Да!

— Вы же на отличном счету, лучшая крановщица?

— У меня родители там, братишки и бабушка. Пойдемте к нам, пойдемте, пожалуйста. У нас тоже хорошо, только бедно. Мы все сделали себе сами. Я познакомлю вас с мамой.

На новых улицах ни деревца, ни куста. Весна, лето или осень — не поймешь. Все растоптано, лужи всюду. Огромная река волнуется, а вокруг города, на горах зеленый океан тайги. Но сегодня зелень темна, а ельники и кедрачи — совсем черны.

Копай-город в горбатых огородах. Его жилища ушли под грядки с пышной листвой. Вдали виден дебаркадер пристани.

— Я люблю смотреть на корабли, — говорит Ната. — Здесь раньше до постройки города была деревня, и мои родители в ней жили. Они были рыбаки. Когда стали строить город, отсюда всех выселили, потребовались помещения. Но только выселили нас не как кулаков, а всем селом, организованно. Отец потом вернулся сюда, он любит это место. Нанялся на конный двор. А я строю корабли. Ведь я так могу сказать про себя? Отец построил землянку, и мы живем в ней, как сто лет тому назад жил дедушка. Наш дедушка дожил до советской власти. Знаете, очень это интересно, как первые жители сюда приехали. Бабушка мне рассказывала. Ей около ста лет. Иногда я лежу и воображаю, что мы тоже приплыли сюда на плотах. У нас такая хибара, все смеются, а мне жаль с ней расставаться. Но завод обещает отвести нам огород в другом месте. Теперь я все свободное время занимаюсь физикой и математикой. Три раза в неделю хожу в наш вечерний техникум. А почему вы не хотите нарисовать наши корабли? Крейсер, например. Он такой красивый будет, как мечта. Родители сначала не хотели, чтобы я работала крановщицей. Мама сказала — нельзя девушке подымать такие тяжести. «Да я ведь краном». — «Мало ли что — краном! Все равно надорвешься!»

В землянке — скамьи, стул у столика с книгами, другой стол, кровати, большая печь. Мать Наты с круглым лицом, в платке. На стене кричит радио.

Бледный рослый отец отложил газету, глянул исподлобья. Мать была радушней.

— Что ты боишься! Не бойся! — тихо сказала она мужу. — Он плакаты на заводе рисует!

Отец сел за стол. У него глубоко запавшие глаза, выражение лица испуганное.

— Я рисую вашу дочь, — сказал он, стараясь быть понятным.

— Мы знаем.

— Хотя бы посмотреть, — сказала мать.

— Я напишу портрет вашей дочери и подарю ей.

— Скоро нам новую квартиру дадут. Тогда, пожалуйста, приходите, — сказала мать.

— Георгию Николаевичу и тут у нас очень понравилось! — ответила Ната.

Георгия угостили чаем.

— Видите, какие интересные у меня родители! — сказала Ната, провожая.

Стоя посреди комнаты, Нина смотрелась в зеркало, то надевая, то снимая темную накидку. Георгий рассказал про новые знакомства.

— А ты помнишь, что мы сегодня приглашены?

— Я живо переоденусь… У нее два брата в армии, еще два учатся. Завтра приглашают меня на рыбалку. Поедем утром вместе с Натой и с ее отцом?

— Нет…

— Но почему же?

— Я буду прибираться. Завтра придет Таня.

— А мне можно ехать?

— Как можно художнику что-то запретить! — с оттенком неприязни ответила Нина. Георгий, кажется, не обратил внимания.

— Я сказал им, что они потомки героев, землепроходцев, а мать ее отвечает: «Какие уж! На шее у дочери сидим!»

Нина присела и стала серьезней. Она облокотилась на колени, не замечая, что мнет свое новое платье.

— А ты думаешь, война все-таки будет?

— Обязательно будет, — ответил Георгий. — Только не скоро.

У Нины отец, мать и сестра в Белоруссии. Она тяжело переживает разлуку, и всякое сообщение об угрозе войны глубоко тревожит ее.

Беспокойство Георгия иное. С самых первых дней знакомства с ним ее всегда трогало, что Георгий всем интересуется, он тревожится за судьбы людей, даже таких, которые, казалось бы, бесконечно далеки ему. У него тревожная, отзывчивая душа. И все это при его кажущемся легкомыслии, даже мальчишестве.

— Между прочим, я иду в гости без особенного желания, — вдруг сказала Нина. — Знаешь, у меня какое-то неприятное предчувствие.

— В таком-то платье роскошном? Зачем же ты его шила? Нет, пожалуйста, сверкни! Предчувствие — это предрассудок.

ГЛАВА IV

Голубые тарелки, голубые блюда, зеленые майоликовые вазы, стеклянные рюмки, пузатые графины.

Евгения Васильевна Сапогова хлопочет у стола. Нина помогает расставить кушанья, передать посуду, приборы.

Вокруг стола — красные лица, красные руки…

Все с воздуха, с работы, в продолжение недели никто рюмки не выпил.

Сейчас за столом чувствуется общее радостное возбуждение.

Георгий слушал обычные шутки инженеров, их повторяющиеся застольные разговоры, анекдоты про неудобства жизни в новом городе…

Раменов наконец вмешался в разговор:

— А я не хотел