что правота – на их стороне… А потом, если видишь нечто страшное, от чего содрогается твоя душа, ты зажмуриваешься и говоришь… «факты не имеют значения».

Кое-кто из тех, кто поначалу поддерживал большевиков (наверное, в числе наиболее известных примеров – Эмма Гольдман и Александр Беркман), очень быстро разочаровались[43]. Другие же, слишком поддавшись идеологии и увлекшись положительными достижениями Советского Союза, оказались неспособны трезво судить о необходимых или допустимых пределах того, что позволено творить во имя революции, и обычно они хуже сознавали суть того добровольного самообмана, который так точно описала Беннет.

Красные возвращаются

Многие эмигранты из царской России, разочарованные опытом жизни в «золотом краю» Соединенных Штатов, искали способы вернуться на родину, и тысячам людей удалось сделать это сразу же после революции. В 1926 году Соня Любен, бывшая российская подданная, жившая в Бронксе и работавшая в сиротском приюте, написала на ломаном английском руководству американской коммунистической партии (КП США), практически умоляя отправить ее в Советский Союз: «Я осмеливаюсь просить вас… поступить по-товарищески и не добавлять новые огорчения к тем, что я уже натерпелась, и еще натерплюсь, оставаясь здесь». Когда-то она рисовала себе «легкую и красивую жизнь» в США, а столкнулась с «горем» и «лишениями», а еще – с бытом, «будто в монастыре». Поскольку Любен хотела «трудиться и бороться за улучшение мира», она считала, что ей нужно жить там, где «очень требуются» рабочие с ее навыками и где она сможет «увидеть и порадоваться обретенным свободам, за которые [она] боролась почти с самого детства»[44].

Обращение Любен к руководству КП США нуждается в комментарии. Помимо того, что с 1921 по 1928 год советское правительство ограничивало въезд в страну для частных лиц, еще и сама КП США, чтобы сохранить численность своих рядов, ограничивала количество членов партии, которым позволялось уезжать в Советский Союз. Американские коммунисты часто посещали СССР и иногда оставались там довольно долго: для присутствия на конгрессах Коминтерна, для стажировки в Ленинской школе или КУТВ (Коммунистическом университете тружеников Востока, где проходили подготовку кадры из колониального мира, а к ним были отнесены афроамериканцы) или для выполнения особых заданий. Как правило, они жили среди других коммунистов (например, в гостинице «Люкс» в Москве) или старались общаться в основном между собой. И все-таки, хотя члены партии четко осознавали, что принадлежат к группе избранных и могут образовывать изолированное сообщество, во многих случаях различие между коммунистами и попутчиками было скорее количественным, нежели качественным, и было бы ошибкой полагать, что между двумя этими множествами пролегала четкая граница. С другой стороны, ясно и то, что, как заметила Шейла Фицпатрик, «сам факт приезда в Советский Союз еще никого не делал попутчиком». В отдельных случаях любознательные туристы, проведя некоторое время в СССР, превращались в попутчиков или попутчики – в убежденных коммунистов. В других же случаях происходило ровно обратное[45],[46].

Новые женщины и «новая мораль»

В глазах тех, кому, как Любен, жизнь в США казалась «монастырской», или для тех, кого сковывали американские моральные нормы, Советский Союз таил особое притяжение. Большевики, обещая «переделать» людей и изменить повседневную жизнь, обещали изменить и любовь, предсказывая, что интимные отношения освободятся от всяких экономических соображений и ненужных общественных ограничений и будут отражать истинный союз – телесный и духовный[47]. Подобная риторика была созвучна издавна существовавшим в США утопическим традициям, которые сближали общие идеалы «свободной любви» (определяемой по-разному – от неограниченной полиамории до взаимной верности, никак не связанной с законом), равенства полов и общинного воспитания детей.

В действительности среди самих большевиков не было единого мнения по вопросам пола. За первые десять лет, последовавшие за революцией, в рамках семейного права были приняты законы, которые разрешали аборты, гарантировали гражданским бракам признание со стороны государства, упрощали процедуру развода и декриминализировали гомосексуальные отношения. Этот семейный кодекс, как поясняла в своей работе одна советская юристка, давал понять, что взрослые люди по обоюдному согласию вольны выражать свои сексуальные желания в любой форме. Но новая прямота привела к сумбуру в отношении к гендерным ролям и ожиданиям. И, надо сказать, советский моральный кодекс оказался чрезвычайно подвижным. Более вольное сексуальное поведение середины 1920-х, особенно среди молодежи, вызывало очень неоднозначную реакцию в обществе, и некоторые недовольные заявляли, что сексуальная неразборчивость угрожает самим устоям революции[48].

О сексе и морали при коммунизме много писала Александра Коллонтай, самая известная большевичка-феминистка. Она считала, что буржуазный брак угнетает женщин, а еще ей принадлежало знаменитое высказывание: «Половой акт должен быть признан актом не постыдным или греховным, а естественным и законным, как и всякое другое проявление здорового организма, как утоление голода или жажды». Многие молодые люди в Советском Союзе ухватились за идею Коллонтай – объявить секс личным делом взрослых людей, действующих по обоюдному согласию, – увидев в ней свидетельство того, что сексуальная свобода является чем-то радикальным. Некоторые – особенно мужчины – «просто решили, что политическая и сексуальная революции идут нога в ногу», и приравняли сексуальное стеснение к другим видам буржуазного поведения, которые следовало искоренять как досадные пережитки старого режима. Джессика Смит замечала в 1928 году:

Если раньше курение в определенных местах запрещалось, то теперь некоторые молодые люди считали, что каждый классово сознательный рабочий и комсомолец обязан появляться на собраниях, дымя сразу четырьмя папиросами, презирать всякую антитабачную и антиалкогольную пропаганду. Если в буржуазных кругах были приняты хорошие манеры, рассуждали они, значит, пролетарий должен вести себя грубее прежнего, ни за что не снимать шапку в помещении и плевать на пол… Это относилось не только к поведению вообще, но и к любовным делам. Поскольку в разгар борьбы было не до амуров, теперь настоящему революционеру-любовнику незачем пускаться в изысканные ухаживания, он сразу переходит к сути, а девушку, которая противится грубым словам и «лапанью», обвиняют в неспособности преодолеть мещанские предрассудки[49].

С другой стороны, многие большевистские вожди славились своим пуританством, и среди них, пожалуй, больше других – сам Ленин. В связи с так называемой «теорией стакана воды» (гласившей, что «в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды») Ленин будто бы сказал немецкой коммунистке Кларе Цеткин: «Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, края которого захватаны десятком губ?» Ленин рассуждал так: в отличие от питья воды, от половой связи иногда возникает новая жизнь, и потому интимные отношения – дело не только индивидуальное, но и общественное, и тут «возникает долг по отношению к коллективу»[50].

Хотя критики Коллонтай осуждали ее за будто бы аморальные взгляды, сама революционерка утверждала, что «Эрос бескрылый», или секс без любви, «понижает запас трудовой энергии в человечестве», «препятствуя развитию и укреплению душевных связей и симпатических чувствований», и «обычно покоится на неравенстве прав во взаимных отношениях полов, на зависимости женщины от мужчины». По ее убеждению, социалистическим идеалом должен быть «Эрос крылатый», при котором «окрепнет уважение к личности другого, уменье считаться с чужими правами, разовьется взаимная душевная чуткость». Под сенью Эроса крылатого любовь не только очистится от собственнического налета – она и подчинится и начнет подпитываться идеалами коллектива, или «товарищеской солидарности». По мнению Коллонтай, как и по мнению многих американок, заинтересовавшихся ее идеями, Эрос крылатый мог утвердиться только при социализме[51].

В США новый советский взгляд на мораль вообще и на отношения между мужчинами и женщинами в частности воспринимался как часть общего изменения человеческой психологии при социализме.

Если вдуматься, во многом люди здесь ведут себя, мыслят и ощущают иначе, чем в других странах, – заявляла журналистка Элла Уинтер в 1932 году, когда уже насаждалась советская «мораль», призванная ограничить вольные сексуальные нравы и обычаи, характерные для более ранних советских лет. – Мужчины смотрят на женщин иначе, чем раньше; женщины относятся к работе и к замужеству, к детям или приготовлению пищи, к церкви или политике не так, как было