Шрифт:
Закладка:
Именно с этого дня начались наши «литературные посиделки». Хотя моя новоявленная Гертруда Стайн и мама работали в разных институтах, но вторник и четверг для каждой из них были обычными библиотечными днями. Уже через месяц таких посиделок мои рассказы приобрели абсолютно новое звучание. Из них ушла «вода» и всё то, что мешает рассказу быть прочитанным залпом. На одном дыхании. Но моя наставница всё ещё продолжала воспитывать меня.
— Понимаешь, эпоха постмодерна привела к тому, что рассказ стал самым востребованным жанром. Хотя романы всё ещё продолжают писать, но они, как любят сейчас говорить, всё же не в тренде.
Мы с мамой переглянулись. И рассмеялись. А потом честно ей рассказали про все наши дискуссии с отцом, о его отношении к длинным романам, о взаимоотношениях между литературой и кинематографом. Просветили её и насчёт того, что отец считает чтение современной прозы пустой тратой времени. А такой факт, что кто-то в нашей семье осмелится что-то писать и публиковать, наверное, он способен соотнести в область ненаучной фантастики. Стороннему человеку наши разговоры с этой русисткой могли показаться переливанием из пустого в порожнее. Но для меня они были как кислородная подушка для задыхающегося больного.
Классики литературы в её трактовке переставали быть музейными экспонатами. Я начал видеть в них уже не динозавров прошедшей эпохи, а реальных людей. Поневоле наши беседы пробуждали у меня интерес к книгам, которые я никогда в жизни не прочитал бы сам. Скажем, она очень обстоятельно, почти как герой какой-то сумасшедшей пьесы, убеждала меня в том, что в литературе может оказаться востребованным то, что, казалось бы, просто уже никому не интересно. Например, она могла, чему-то улыбаясь, начать говорить так, как будто у неё перед глазами стоит ясная картина какого-то очень интересного явления:
— Представляешь, идёт 1950 год. Весь мир вовлечён в дискуссию о роли немецких интеллектуалов во всемирной катастрофе, порождённой коричневой чумой. Многие утверждают, что после Освенцима, в принципе, уже невозможно писать стихи и сочинять музыку. Все обвиняют эпоху просвещения в том, что именно её плоды привели к тому, что стал возможен тоталитаризм. И вот, именно в это время, великий Томас Манн даёт интервью. Журналист спрашивает его о том, что если бы у него была возможность взять с собой одну-единственную книгу на необитаемый остров, то что бы он выбрал? Его ответ просто поражает:
— «Отцы и дети» Тургенева.
После такого ответа всем вокруг очень трудно скрыть своё удивление. И корреспондент просто выдыхает свой следующий вопрос:
— Почему?
Ответ великого писателя заключался в одном единственном слове:
— Шедевр.
Я, всегда считающий Тургенева писателем, предназначенным исключительно для романтичных «тургеневских барышень» и абсолютно неинтересным для дня сегодняшнего, был просто поражён. Я начал его читать. И открывать в нём ту магию слов, что и составляет суть великой литературы. Больше всего меня удивляло восприятие Тургенева французской литературной средой. Этого русского писателя они считали гораздо большим европейцем, чем самих себя.
А ещё меня очень растрогала история о том, как Тургенев пытался устроить на работу в библиотеку Мазарини великого Гюстава Флобера. В результате каких-то махинаций мужа любимой племянницы всегда состоятельный Флобер, на склоне лет, начал нуждаться. Не бог весть какие деньги платили в этой библиотеке, но Тургенев обратился лично к министру просвещения, желая трудоустроить своего друга. И был поражён тем, что ему отказали.
Вместо писателя на это место взяли какую-то родственницу самого министра. А ведь министр слыл либералом и пришёл к власти из оппозиции, резко критикуя любые проявления протекционизма. Это была одна из историй, откопав которую вы просто долго от души смеётесь. Начинаете понимать, что меняются страны, времена, но нравы остаются всё теми же.
Все мои труды, направленные на то, чтобы стать настоящим писателем, конечно же, не спасали меня от того, что надо было регулярно ходить в школу, выполнять домашние задания, готовиться к выпускным и вступительным экзаменам. Я уже точно решил, что буду медиком. Отец всё же убедил меня в том, что врач — это самая востребованная профессия в мире. Да, и проведённые мною в самом детстве долгие месяцы в больнице, запали мне в душу. Я понимал, что если я иду в медицинский, значит, в приоритете у меня три предмета: биология, химия и физика. На них надо было сосредоточиться. И суметь выбить максимальное количество баллов на экзамене.
Все были убеждены в том, что вся эта тестовая система приёма в вузы была выстроена таким образом, что наряду со знаниями и пониманием всего школьного курса она требует ещё и зубрёжки. Считали, что только она давала возможность получать самые высокие балы. Зубрёжку же я ненавидел. Надо было искать какой-то другой способ, чтобы на полном автомате выдавать правильные ответы. И я его нашёл. Оказывается, что когда ты знаешь материал очень и очень хорошо, то зубрить абсолютно не нужно. Ответы возникают сами по себе. Не надо их заучивать. Нужно лишь знать досконально суть того материала, которого они касаются.
***
Так уж сложилось, что пока я находился в водовороте своих повседневных дел, судьба преподнесла мне один из своих самых жестоких сюрпризов. Мы с мамой всегда знали, что отец очень беспечно относится к своему здоровью. Но тем не менее, он был настолько энергичным человеком, что нам всегда казалось, что болезни обходят его стороной. А ещё он был убеждён, что его позитивная аура и хорошая физическая форма позволят ему справиться со всеми своими мелкими недугами без всякого вмешательства врачей.
Мы могли только гадать, что же произошло с ним в ту ночь. Очевидным был лишь факт, что утром он просто не смог подняться с постели. Скончался он уже на руках врачей скорой помощи. Наш стойкий семейный треугольник в лице отца, матери и меня сразу превратился в убогий отрезок. В пару, состоящую из беспомощного юнца и убитой горем матери.
Похоронили мы его в тот же день рядом с его отцом и дедом на старом бакинском кладбище. Вплоть до сорокового
