лекционное турне, когда предотвратить распродажу ценностей было бы уже невозможно. Но задним числом ему как немцу стыдно за этот аукцион. «Какая бессмыслица и какое неприличное отсутствие логики с обеих сторон! – резюмировал Томас Манн. – Коммунистическая Россия продает экспроприированные ценности иностранному капиталу, а Германия, где понятие частной собственности еще очень священно, позволяет, несмотря на это, продавать экспроприированные ценности на своей территории»[33].

Своим открытым письмом Шмелев взывал не только к защите права и чести, но и говорил от лица всего Русского Изгнания – стороны, проигравшей в борьбе за историческое будущее, но остававшейся тем не менее на моральной высоте. Отзывчивый и правосознательный человек, издавна испытывавший симпатию к жертвам и проигравшим, Томас Манн нашел для ответа Шмелеву правильные слова. Его представление об «обращенной в будущее» идее в очередной раз столкнулось с жестокостью ее исполнителей.

Но доверие Томаса Манна к этой идее оставалось непоколебимым. Разрыв между нею и реальными фактами советской действительности он, как и прежде, пытался оправдать с помощью абстрактно-теоретических построений. В декабре 1928 года он писал в частном письме: «Хоть я как “немецкий писатель” и начинающий в социализме, но мне ясно, что всякий живой человек сегодня должен быть социалистом и – в прямом смысле слова – социал-демократом <…>.»[34] Логика этого высказывания своеобразна: Томас Манн признает свою неосведомленность в некоей доктрине и одновременно утверждает, что всякий живой человек должен эту доктрину исповедывать. Очевидно, он имеет в виду два различных понятия социализма: традиционное, в котором он действительно не разбирался, и свое личное, которое он вольно сконструировал на основе собственных «идеалистических» представлений.

Перед Рождеством 1928 года юрист и политик Эрих Кох-Везер подарил Томасу Манну свою только что вышедшую книгу «Россия сегодня». Автор провел долгое время в СССР, его книга была широким обзором советской жизни во второй половине двадцатых годов. Кох-Везер комментировал хозяйственное и социальное развитие, литературу и искусство, рассуждал о политике и внутрипартийной борьбе за власть. О народе огромной страны он отзывался в основном с сочувствием и симпатией.

Репрессивную практику большевиков Кох-Везер автоматически выводил из условий императорской России и всего хода российской истории. Так, например, уже в первой главе его книги говорилось следующее: «С тех пор, как революция сверху, осуществленная Петром Великим, преобразовала азиатскую варварскую Россию в абсолютистское европейское государство, началась реакция. <…> Несчастная страна оказывалась закрытой для всякого дуновения свежего воздуха развития. Теперь котел лопнул, и все летит в безумном круговороте». В другой главе Кох-Везер писал, что «правление старого режима опиралось на насилие» – и ничтоже сумняшеся приравнивал царскую службу безопасности к большевицкой ЧК. Еще один характерный пассаж из книги Кох-Везера звучит так: «Действительно, немецкое понимание ценности человеческой жизни, личной свободы, права личности на скромное, обустроенное и благопристойное существование невозможно сравнивать с русским. Следует четко иметь в виду, что русская история есть многовековая история кровопролития <…>».

Попытка осмысления советской действительности обернулась в книге Кох-Везера торжеством подобных общих мест. Схожую картину российской истории распространяла и советская пропаганда, однако в ее задачи входило и одновременное прославление коммунистического настоящего и будущего. В глазах же Кох-Везера настоящее этой страны было не менее безнадежно, чем ее прошлое.

На письмо Кох-Везера, приложенное к книге и датированное 13 декабря 1928 года, Томас Манн ответил уже 18 декабря. Сомнительно, чтобы он за несколько дней полностью прочитал «Россию сегодня». Но тенденция этого опуса должна была показаться ему знакомой. Размышления и выводы его автора перекликались с теорией «русского азиатизма», последователем которой сам Томас Манн был всего несколько лет назад и от которой впоследствии постепенно отмежевался. Он написал Кох-Везеру, что согласен с «реализмом» его книги, хотя и испытывает некоторую слабость к «ужасной красоте русского самопожертвования» и считает «большевизм в качестве коррективного принципа важным для мира и определяющим мировое развитие»[35][36]. Революционную действительность он, как видно, уже не хотел однозначно ассоциировать с хаосом и анархией.

Как политик Кох-Везер участвовал в дискуссии вокруг идеи «Пан-Европы», продолжавшейся с начала двадцатых годов. Подобно основателю «Пан-европейского союза» графу Рихарду Куденхове-Калерги, он видел будущую объединенную Европу без СССР[37]. Томас Манн, входивший в число членов этого союза, высказался в сентябре 1929 года в венской газете «Нойе фрайе прессе» против такого ограничения. Его аргументы еще раз показывают, что к этому времени теория «азиатизма» была окончательно сдана им в архив. Сначала он заверил читателей, что осознаёт ужасы и опасность большевизма, который требует от русского народа максимума страдания. Немецкой и другим нациям Западной и Центральной Европы большевизм, по мнению писателя, не угрожает, ибо – как он пишет – «наш народ и наши народы слишком умны, слишком индивидуалисты, если угодно, слишком культурны, чтобы допустить над собой большевицкие эксперименты».

После политкорректной по тем временам преамбулы он перешел к сути вопроса. Большевизм в России имеет все же свою историческую функцию – «он обостряет социальную совесть нашей эпохи». Французская революция не победила, но она покорила мир. «Может быть, – подводил итог Томас Манн, – и после краха большевизма в России какая-то часть его идеи разойдется по миру»[38]. Какой ему видится объединенная Европа, включающая Советский Союз, писатель не уточнил.

Несколько лет назад Томас Манн стремился обелить коммунистическую идею саму по себе и списать террор, которого требовало ее воплощение, на «русский азиатизм». Теперь же ему было не столь важно отделять идею от практики, сколь сделать из существования Советского Союза практические выводы для Германии. Речь шла об обострении социальной совести. В той же публикации он заметил: «Мы стали чутки к социальным вопросам»[39].

В интеллектуальной дискуссии Бунин и Шмелев, возможно, сочли бы аргументы Томаса Манна по-своему резонными. Но как люди, лишившиеся близких и родины из-за прихода к власти большевиков, они определенно не смогли бы с ними согласиться. Дискуссий такого рода не возникло, так как даже именитым русским писателям-эмигрантам приходилось прежде всего бороться за выживание. Как правило, они не имели прочных социальных и коммерческих связей в западноевропейском обществе. Знакомство с Томасом Манном было для них в первую очередь возможностью установить ценные контакты. В открытой полемике с ним они на тот момент едва ли были заинтересованы.

Эпистолярная связь между Парижем, где жил Шмелев, и Грассом, где обосновался Бунин, с одной стороны, и Мюнхеном с другой не прерывалась, хотя и не была регулярной. Оба русских писателя время от времени посылали Томасу Манну свои новые произведения. На их письма он отвечал с теплом и сочувствием. Его отношение к