Шрифт:
Закладка:
Есть в Гартен-онарэ место, о котором мало кто знает. Его показал мне мастер Геон, что обучал нас боевым искусствам. Мечи, шесты, палаши, рапиры и ещё множество колющих, рубящих, режущих и прочих приспособлений для убийства, в чьих названиях запутаться столь же легко, сколь сложно научиться ими пользоваться — Геон великолепно владел ими всеми. Поговаривали даже, что он уж который год подряд безоговорочно побеждал на состязаниях, устраиваемых перед сезоном сбора урожая в Вольницах для лучших и сильнейших бойцов. Я в это верила твёрдо — ибо только такой боец, как Геон, был способен научить своему искусству меня.
Это было второй моей страстью после магии. Второй, но не менее важной. И так же, как с магией, мои успехи в этом поначалу были, мягко говоря, совершенно никудышными. Нет, конечно, я знала, как правильно наложить стрелу на тетиву лука и как нанести удар мечом, как передвигаться в бою и обманывать противника, назубок помнила все финты и уклоны, сложные связки ударов и уходов, но, когда дело доходило до схватки — я проигрывала. Будто мутная пелена застилала разум, заставляя забыть всё изученное, руки и ноги казались скованными пудовыми кандалами, замедляющими движения, а крепкий тренировочный меч становился неуклюжей палкой, невесть зачем взятой в ладони. С каждого урока я возвращалась, охая и постанывая от боли, и принималась зализывать синяки и ссадины, полученные от других учениц, включая Соэр.
Нам, магам, разрешалось не посещать занятия воинскими искусствами, и большинство, попробовав однажды на себе, как сильно может болеть ушибленная конечность, и как уродливо смотрятся на милых девичьих личиках фиолетово-чёрные синяки и ссадины, довольно быстро приходили к мысли, что этим дозволением стоит воспользоваться. Я же упорно являлась на каждый урок, и, стыдясь своих никудышных попыток, пробовала снова и снова. Мастер неизменно смотрел на эти потуги с плохо скрываемой смесью жалости и недоумения — в его понимании магу, тем более стихийному (иными словами, боевому, поскольку вполне мирных погодников он презирал глубоко и безжалостно) вовсе незачем было уметь махать кулаками да отточенными железками, куда уж проще кинуть огненный шар или вызвать землетрясение, попросту не подпустив к себе врагов и на полёт стрелы.
И всё же — ему нравилось моё упрямство.
И вот, когда после очередной неудачи, я сидела у края арены, утирая кровь из разбитого носа и придерживая у головы холодную, мокрую тряпицу, на меня упала тень, гораздо более плотная, чем кружевной след кипарисов, под которым я пряталась от жаркого солнца. Я подняла глаза, разглядывая подошедшего.
— Пойдем, — тоном, не терпящим возражений, сказал мастер, развернулся и, не сомневаясь, что я последую за ним, зашагал куда-то в сторону берега, оставив застывших в изумлении учениц прибирать арену без надзора.
С того дня я больше не появлялась на занятиях — мастер запретил. Остальным было сказано, что я забросила воинские искусства, но, втайне от них, на пляже, скрытом уходящими в морские волны скалами так, что добраться можно лишь вплавь, мои уроки продолжились. Сначала рукопашный бой — снова с самых азов, и только затем поединки с оружием. Мастера не волновало, сколько мне потребуется попыток для успеха; снова и снова он заставлял меня отрабатывать то, что не получалось, и никогда не прекращал занятие, пока не оставался доволен.
Сегодня пляж был пуст. Геон уехал в свою Вольницу, как делал всегда на изломе лета. Не потому, что не любил смотреть, как экзаменуются вчерашние ученицы. Просто пора воинских состязаний наступала на следующий же день после испытания — а их он пропустить, конечно же, не мог.
Но его отсутствие не повод отменять тренировку, верно? Ноги сами понесли меня к тайнику, в нём, скрытом в тени скал, мастер хранил целый арсенал учебного оружия. Я, не глядя, вытащила оттуда пару коротких оструганных палок, имитирующих мечи, сделала несколько взмахов, разминаясь, привычно выгоняя из головы лишние мысли.
Впереди у меня был весь вечер, и, как Кайра и велела, я собиралась провести его с пользой. Хоть и не с той, что подразумевала каойя.
«Есть такое место — Перекресток Миров. Там нет ни дня, ни ночи, там нет ни солнца, ни звёзд…»
«Точнее и не скажешь», — думал он, уставившись в потолок. С улицы, пробиваясь сквозь плотные шторы, проникал приглушенный свет газовых фонарей, на равном расстоянии установленных вдоль каждой дороги, даже самой маленькой и не нужной. А как же иначе, когда другого света нет и не предвидится?
«Восемь Дорог, будто лучи звезды, расходятся из его Центра. И восемь ветров дуют вдоль них, принося сладостные ароматы иных миров…»
Карги бы побрали эти проклятые Дороги! Почему там, где заканчивается ровный строй фонарей, не стоит ни одного дозора, что разворачивал бы назад путников, забредших слишком далеко в поисках приключений?!
«Одна Дорога ведет в мир, что зовется «Янтарь», он необитаем. Название ему дано из-за волн ласкового моря, покрывшего почти всю его поверхность, цветом и впрямь подобных янтарю, под безоблачным янтарным же небом. Имя второго — «Холод», оно следует из того, что мир этот — бескрайняя снежная равнина, навечно скованная морозом и ледяными ветрами, что никогда не прекращают дуть…»
«Только не Холод, — взмолился он про себя, вновь почувствовав тупую, ноющую боль в сердце, — только не Холод»
Хотя какой смысл молиться, ведь почти десять лет прошло с того дня. Столько не прожить ни в Холоде, в Янтаре. Никому не прожить, даже хорошо подготовленному взрослому. А уж ребёнку — и подавно.
«Ещё один мир зовется «Камень», там вздымаются до небес мертвые, холодные вершины бесснежных гор. Четвёртый же — «Смерть», ибо он — безжизненная пыльная равнина, и воздух его ядовит и убивает любого, кто вдохнет его, в несколько коротких мгновений…»
Да, есть места и пострашнее Холода. Но Смерть хотя бы лишает свою добычу жизни быстро и без мучений. Говорят, тот, кто забрел в Смерть, через пару шагов просто падает, лишившись чувств, и даже не понимает, что умер. Нет, всё-таки это не так страшно, как замерзать, зная, что тебя ждёт и что помощи не будет.
«Оставшиеся же Дороги ведут в никуда. В ничто, в абсолютную пустоту, в нигде, переполненное путями междумирья, видеть которые могут лишь Странники. Остальные же, вечно бродя в поисках троп, становятся призраками Дорог: потерянными, проклятыми, озлобленными на всех, кто избег подобной участи. Ибо там, за Гранью, никто, кроме Странников, не способен найти дорогу домой. Равно как не способен сохранить разум…»
Стать таким призраком, вечным скитальцем — вопреки доводам рассудка, даже такая судьба казалась ему не столь ужасающей. Лишь бы только не Холод! И не Смерть!
Бессонница мучила его каждую ночь. Каждую проклятую ночь он лежал, уставившись в потолок, и не мог уснуть. Он давно выучил узор, состоящий из сучков и прожилок на потемневшем от времени дереве. Каждую ночь он проводил по нему взглядом, будто пальцем. Он мог бы по памяти и с закрытыми глазами повторить его в любой момент, но зачем? Раньше этот рисунок помогал ему коротать длинные ночи, дожидаясь спасительного утра, когда в усиливающемся свете фонарей накатывала, наконец, усталость, а за ней приходил и сон, в котором не было тревожащих душу сновидений. Но теперь и это средство перестало помогать. Оставалось лишь ждать того странного утра, что бывает на Перекрёстке Миров, утра, которое начинается не с восходом солнца или иного светила (ведь тут их нет), а с того, что приглушенные на ночь газовые фонари вдруг начинают разгораться всё ярче и ярче, и густые ночные тени жалобно отползают от них, прячась под стенами домов и в глубине придорожных канав, хоронятся под днищами оставленных на ночь телег и возков, чтоб переждать очередной день под вечно тёмным небом.
