— Ты много куришь, — опять сказала она. — Это вредно.

Он улыбнулся и вздохнул одновременно. Потом очень нежно обнял ее за плечи и поцеловал в висок, потом перешел к глазам, и вскоре у нее на лице уже не было места, куда бы не коснулись его губы. Раньше с ним такого никогда не случалось. Нужно было его остановить, и она крепко обняла его за шею:

— Ну, скажи что-нибудь?

Он тихо разнял ее руки и, не выпуская их, быстро поднялся.

— Леша?

— Да, моя родная. Я тебя очень, очень люблю. Я тебя буду любить всегда, и только одну. Я могу дать самую страшную клятву, что никогда уже, слышишь, уже никогда, даже через тысячу лет не буду любить никого другого. Только тебя и море.

Теперь ветер дул в спину, и они шли, взявшись за руки.

— Ты сегодня какой-то непонятный. И потому мне страшно. Мне кажется, что ты со мной прощался. Там внизу. Почему ты молчишь?

— Я сказал все, что нужно было сказать. И если ты хочешь, я могу сказать все это еще раз. Я могу сказать это тысячу раз. Других слов у меня нет.

Они вышли на дорогу, ведущую к пирсу.

— Ты спешишь на клипер? — Она назвала катер его любимым словом. «Наш клипер» — только так он называл свой старый обшарпанный катер, на который никакими силами не удавалось навести традиционный флотский блеск. Но он очень его любил.

— Да, мне нужно на клипер.

2

Он дошел до офицерской столовой и снова взглянул на часы. Нужно зайти за боцманом. Он наверняка сейчас у своей Тоньки. В конце коридора Алексей выбил костяшками пальцев условленную «двойку». Комната, в которой жила Тонька-повариха, была не больше корабельной каюты, единственное окно и то занавешено. На улице перед окном торчит сколоченная из досок уборная.

— Садись, Алексей, я сейчас принесу кофе.

Вид у нее был растрепанный и возбужденный. Полное тело обтягивал ситцевый халат. Алексей покосился на койку, заставленную изодранной ширмой. Перевел взгляд на боцмана. Федор Сартаев сидел за столом в одной тельняшке и сосредоточенно ел.

— Собирайся! — сказал ему Алексей.

— Подкрепиться успеем? — спросил боцман.

— Если по-авральному.

— Тоник!

Тоня поставила перед Алексеем стакан кофе. Боцман отлил половину в свой, потом долил оба стакана ромом из початой бутылки. Алексей сделал два больших глотка и стал есть разогретое консервированное мясо.

— Как на клипере?

— Все на «товсь».

Они допили остальное, и боцман налил еще, на этот раз одного рома. Тоня стояла возле стола, скрестив на груди руки, и нежно, по-матерински, глядела, как они едят.

— Третий выход на этой неделе, — сказал боцман. — Встанем на ремонт, денька на три попрошу отпуск. Поедем с Тоником в город. Там, говорят, загс есть.

— Надо было раньше ехать.

— Нет. Тоник не хотела, сомнения были.

А что, если показать ему пакет? Что бы запел этот доморощенный философ, постигший сложные закономерности бытия? «Люди не умеют жить, — любил повторять Федор Сартаев. — Есть букашки (какие — он никогда не говорил, да у него никто и не спрашивал), которые живут всего двадцать четыре часа. Для нас это ничтожно мало, а для них — целая жизнь. Каждый новый день — начало и конец твоей жизни. Ты встаешь утром и видишь зеленую травинку. Смотришь на нее и открываешь новый мир, потому что ты, как эта травинка, только что появился на свет. И приходится рассчитывать только на этот день и успеть все узнать и все сделать, что положено каждому порядочному человеку. Тогда бы уж никто не посмел сказать, что не заметил, как пролетел день. Я уверен, что в будущем веке люди введут новое летосчисление, они будут считать не прожитые дни, а то, что каждый из них сделал. И это будет единственно верный подход к человеческой жизни. Когда меня спрашивают, я говорю, что прожил тысячу лет. И это тоже верно. И потому я не боюсь умереть. Тысяча лет не так уж мало».

— Пора, Федор, — сказал Алексей. — Давай отвальную.

Они выпили по последней, и Тоня пошла их проводить. Она стояла и смотрела, как они идут к пирсу — высокий, поджарый и чуть сутуловатый Алексей и ее Федор — широкоплечий, длиннорукий, с медвежьей походкой.

Боцман тихо напевал «Я девчонка совсем молодая, но душе моей тысяча лет». На углу он обернулся и помахал рукой.

— Полгода я с ней, а все еще не надоела. Даже наоборот.

— Лучше бы она тебе надоела, — сказал Алексей.

— Нет, командир, я не из таких. Уж очень она душевная, а это в бабах я ценю больше всего.

3

Погода менялась на глазах. Правда, ветер не превышал четырех баллов, но видимость заметно ухудшилась, и с норда все наползали и наползали тучи, и уже несколько раз начинался дождь.

— Боцман, проследи за погрузкой, бочки с горючим крепить по-штормовому.

В кубрике сборы подходили к концу, и оружие уже было вынуто из пирамиды. Койки аккуратно заправлены, за исключением той, на которой спал Спирин. Он мог спать в любое время и в любом месте. К этому все привыкли.

Алексей медленно и спокойно прошел к длинному, обитому линолеумом столу и сел на край банки, широко расставив ноги.

Оставалось еще сорок минут. Алексей, исподлобья оглядывая койки, соображал, без кого он может обойтись в этом походе. Он возьмет только тех, кто необходим ему для выполнения приказа. Лишние жертвы ни к чему. Море все равно не насытишь.

Взгляд его задержался на пулеметчике Перлине. Саша Перлин. Он сидит у окна возле койки и пишет письмо. Он очень любит писать письма. Поначалу это у всех так. Бледный свет из окна освещает его стриженую голову, его юное, еще не тронутое морем лицо. Он очень аккуратный и дисциплинированный, этот молодой пулеметчик. Несомненно, ему наказывала мама быть именно таким. Штормовой комбинезон и все остальное уже сложено у него на койке, он готов в любую минуту занять свой боевой пост и без приказа ни за что его не оставит. «О чем ты думаешь, Саша Перлин?» Вчера он показал фотокарточку белокурой московской десятиклассницы.

— Ты что ж, и на гражданке с ней любовь крутил? — спросил Алексей и сразу понял, что не надо было спрашивать.

— Ну, что вы, товарищ главстаршина. — Саша густо покраснел. — Мы с ней учились в одной школе, а потом сестра мне сообщила, что она хочет со мной переписываться. Я от нее уже пять писем получил, и мы обо всем договорились.

Саша кончил письмо, умело свернул