Ночью Рим страдал не только от шума, но и от бандитизма. Улицы города не освещались и, если на небе не было луны, погружались в непроглядную тьму. Люди крепко-накрепко запирались в своих домах и лавках и старались без серьезной надобности не показываться на улицах. Если все же нужно было выйти, то богачи обычно передвигались по ночному городу в сопровождении многочисленных вооруженных рабов с факелами, а беднякам оставалось лишь уповать на удачу при встречах с грабителями или убийцами. Вот что писал об этом Ювенал:

Много других по ночам опасностей разнообразных:

Как далеко до вершины крыш, — а с них черепица

Бьет тебя по голове! Как часто из окон открытых

Вазы осколки летят и, всей тяжестью брякнувшись оземь,

Всю мостовую сорят. Всегда оставляй завещанье,

Идя на пир, коль ты не ленив и случайность предвидишь:

Ночью столько смертей грозит прохожему, сколько

Есть на твоем пути отворенных окон неспящих;

Ты пожелай и мольбу принеси униженную, дабы

Был чрез окно ты облит из горшка ночного большого.

Пьяный иной нахал, никого не избивший случайно,

Ночью казнится — не спит, как Пелид, скорбящий о друге;

То прикорнет он ничком, то на спину он извернется…

Как по-иному он мог бы заснуть? Бывают задиры,

Что лишь поссорившись спят; но хоть он по годам и строптивый,

И подогрет вином, — опасается алой накидки,

Свиты богатых людей всегда сторонится невольно,

Встретив факелов строй да бронзовую канделябру.

Мне же обычно луна освещает мой путь иль мерцанье

Жалкой светильни, которой фитиль я верчу, оправляю.

Я для буяна — ничто. Ты знаешь преддверие ссоры

(«Ссора», когда тебя бьют, а ты принимаешь удары!):

Он остановится, скажет «стой!» — и слушаться надо;

Что тебе делать, раз в бешенстве он и гораздо сильнее?

«Ты откуда, — кричит, — на каких бобах ты раздулся?

Уксус где пил, среди чьих сапогов нажрался ты луку

Вместе с вареной бараньей губой? Чего же молчишь ты?

Ну, говори! А не то как пну тебя: все мне расскажешь!

Где ты торчишь? В какой мне искать тебя синагоге?»

Пробуешь ты отвечать или молча в сторонку отлынешь, —

Так или этак, тебя прибьют, а после со злости

Тяжбу затеют еще. Такова бедняков уж свобода:

Битый, он просит сам, в синяках весь, он умоляет,

Зубы хоть целы пока, отпустить его восвояси.

Впрочем, опасно не это одно: встречаются люди,

Грабить готовые в час, когда заперты двери и тихо

В лавках, закрытых на цепь и замкнутых крепким засовом.

Вдруг иной раз бандит поножовщину в Риме устроит —

Беглый с Понтинских болот, из сосновых лесов галлинарских,

Где, безопасность блюдя, охрану военную ставят;

Вот и бегут они в Рим, как будто бы на живодерню…[36]

Не обходили стороной Рим и болезни. Ежегодный пик смертности в городе приходился на август и сентябрь[37]. Именно в это время вспыхивали опустошительные эпидемии туберкулеза и малярии (в форме опаснейшей трехдневной лихорадки), уносившие каждый год сотни жизней римлян.

В Риме отец устроил юного Горация в известную грамматическую школу Орбилия, где учились дети сенаторов и всадников, и не пожалел денег, чтобы его сын выглядел прилично:

К Флавию в школу, однако, меня не хотел посылать он,

В школу, куда сыновья благородные центурионов,

К левой подвесив руке пеналы и счетные доски,

Шли, и в платежные дни восемью медяками звенели.

Нет, решился он мальчика в Рим отвезти, чтобы там он

Тем же учился наукам, которым сенатор и всадник

Каждый своих обучают детей. Средь толпы заприметив

Платье мое и рабов провожатых, иной бы подумал,

Что расход на меня мне в наследство оставили предки[38].

Грамматик Орбилий, учитель Горация, родился в конце II века до н. э. в городе Беневенте (современный Беневенто). По словам Светония, «Луций Орбилий Пупилл из Беневента, осиротевший, когда козни врагов в один день погубили обоих его родителей, на первых порах был мелким чиновником при магистратах, затем в Македонии дослужился до корникула (младшая командная должность вроде сержанта. — М. Б.), а потом и до всаднического звания. По окончании военной службы он вернулся к занятиям, к которым питал немалую склонность еще в детстве; долгое время преподавал на родине, и лишь на пятидесятом году, в консульство Цицерона, переехал в Рим. Преподаванием своим он добился скорее славы, нежели выгоды, судя по тому, что уже глубоким стариком он пишет в одном сочинении, что живет в нищете под самой крышей. Издал он также книгу под заглавием „Страдание“, в которой жалуется на обиды, доставляемые учителям пренебрежением и надменностью родителей. Нрава он был сурового, и не только по отношению к соперникам-ученым, которых он поносил при каждом случае, а и по отношению к ученикам: о том свидетельствует и Гораций, называя его „драчливым“[39], и Домиций Марс, когда пишет: „Те, которых Орбилий бивал и линейкой, и плеткой“. Даже выдающихся людей не оставлял он в покое: когда он, еще находясь в неизвестности, давал показания в многолюдном суде, и Варрон Мурена, адвокат противной стороны, спросил его, чем он занимается и каким ремеслом живет, то он ответил: „Переношу горбатых от солнца в тень“, — потому что Мурена был горбат. Жил он почти до ста лет, а перед смертью потерял память, как показывает стих Бибакула: „А где Орбилий, позабывший азбуку?“ В Беневенте на капитолии, с левой стороны, показывают мраморную статую, которая изображает его сидящим, в греческом плаще, с двумя книжными ларцами рядом. Он оставил сына Орбилия, который также преподавал грамматику»[40]. Два книжных ларца у ног прославленного грамматика означали, что он преподавал не только латынь, но и греческий, который в Риме был в то время вторым разговорным языком.

Орбилий придерживался старых традиций и изучение поэтов в своей школе начинал с Гомера. Уже будучи в зрелом возрасте, Гораций так писал о «песнях Ливия» — латинском переводе «Одиссеи», выполненном неуклюжим «сатурнийским» стихом старым римским поэтом Луцием Ливием Андроником, что он некогда изучал в школе:

Я не преследую, знай, истребить не считаю я нужным

Ливия песни, что, помню, драчливый Орбилий когда-то,

Мальчику, мне диктовал. Но как