Наконец она придумала.

– Я хочу вот какой дар: чтобы при мне все люди становились искренними. Говорили именно то, что думают. Дар правды.

– Хорошо.

Когда Анна сняла серьги и отдала их нивашу, вроде бы ничего не изменилось. Но он сказал, что дар будет действовать только в мире живых, не в междумирье. И вывел Анну из дворца.

– Тебя принесла вода. – Он повёл рукой. – Вода и вернёт.

– А как вернёт? Где выход? Может, какие-то слова нужны? Заклинание.

– Слова нельзя произносить напрасно. Заклинания – тем более.

Анна хотела возразить, но ниваш стремительно помчался во дворец, и как только он коснулся левым копытом ворот, дворец растворился, как растворяется в кипятке кусок сахара. Рассыпался речным песком. И сам ниваш исчез.

Анна решила подняться на поверхность: вдруг, вынырнув, она окажется в нашем мире? Но больно ударилась головой о доски щербатого моста, поросшего тиной, выбралась из-под него, а сверху на неё кто-то трижды плюнул. Анна подняла голову и увидела мальчика-цыгана лет десяти, в рубахе и коротких штанах.

Была ночь. На небе синевато светились непривычно крупные звёзды.

– Да что это такое! – крикнула Анна плюнувшему мальчику. – Совсем, что ли?

Она забралась на мост и отжала волосы. Мальчик стоял молча. Не двигался.

– Ты дочь ниваша? – спросил наконец он. Мальчик говорил не по-русски, а на каком-то незнакомом языке. Анна догадалась, что это цыганский, но почему она его понимала? Никогда не знала! Мало того, и сама она вдруг заговорила на этом языке.

– Никакая я не дочь. Я просто купалась.

– Почему у тебя чёрное и гладкое туловище, как у пиявки? И голова чёрная и гладкая.

– Нормальное у меня туловище. Это купальник, дурак! Одежда такая, чтобы плавать. И шапочка.

Анна совсем забыла снять резиновую шапочку, которую всегда люто ненавидела, а потому снимала первым делом, как только заканчивалось занятие в бассейне. Теперь она чувствовала себя чуть ли не опозоренной. Хотя я ей сто раз уже говорил, что ничего позорного в резиновых шапочках нет. Особенно если косу под шапочку не засовывать. Гуманоидный череп (коса под шапочкой) никого давно не смешит.

– А ты живая? – спросил мальчик.

– Как я могу быть мёртвой, если я с тобой говорю? Ты подумай!

– Мёртвые тоже говорят.

– Oh, no! Короче. Я где нахожусь?

– Нигде.

– Ты нормально сказать можешь?

– Я и говорю – нигде. Мы все нигде.

Анна вдруг поняла, что он не шутит. Это действительно междумирье, а мальчик наверняка из вечно странствующего табора Гулы.

– Ты зачем ночью шастаешь? – она изобразила суровость.

– Вода закончилась. Нельзя спать ночью без воды. Сухость дому будет. А сухой дом – злое дело. Выйдет горе. Ночью может прийти Мамёрры – а воды нет.

– Кто это?

– Старуха. Она желает добра людям. К кому ночью придёт, воды попьёт, того благословит. От людей выходит – тут же срыгивает. Кашицу такую жёлтую, на кукурузную похоже. На счастье. Кашицу потом сушить надо, и всего в твоём доме будет хватать. А нет воды – в сухое ведро срыгнёт красным, а то и чёрным. Значит, прокляла ленивого.

Мальчик показал, как старуха громко рыгает в ведро. Анна засмеялась.

– Ничего смешного. У меня сестра маленькая выползла и ведро пролила, пришлось идти за водой. А в полночь воду уже брать нельзя. Придётся туда три спички бросить.

– Ясно, – сказала Анна, хотя ясно ей не было. – Ладно. Где твои родители? Где ты живёшь?

– Там, – мальчик кивнул назад.

– Это… табор Гулы?

– Да. Откуда знаешь?

– Тогда пошли. Мне нужно отсюда выбраться. А, кстати, как тебя зовут? Меня Анна.

– Илоро. Если ты не дочь ниваша, тебе нужна одежда. Хотя ты не очень похожа на дочь нивашей. У них красные туфли, а ты босая. Ты больше похожа на цыганку. А как ты пойдёшь в табор с чёрным туловищем? Давай я попробую стащить для тебя одежду.

– Ага, ну конечно! Ты сейчас сбежишь, и я останусь одна. Нет уж. Мы идём вместе до твоего табора. А там я где-нибудь спрячусь, и тогда неси одежду. Слушай, а зачем ты на меня плюнул?

– Как зачем? Каждый, кто проходит по мосту, должен трижды плюнуть в воду, чтобы ниваши не утащили.

– А, точно. И как, помогает?

– Да.

Одежда, которую принёс Илоро, оказалась Анне великовата. Широкая тёмно-зелёная юбка, расшитая красными лентами, завязывалась на поясе; белая кофта в мелкий блёклый цветок, с широкими рукавами и огромный бордовый платок с маками и розами. Илоро сказал, что его можно накинуть на плечи или обвязать вокруг пояса. Платки Анна терпеть не могла, но не ходить же здесь в ужасной резиновой шапочке или с мокрой головой. Вроде бы лето, конечно, но ночью прохладно. Накинула платок на голову.

Идти с Илоро в табор Анне не очень хотелось. Во-первых, она интроверт. А во-вторых, неизвестно, что ожидать от людей, приговорённых к очень странной участи не умирать и не жить.

Неподалёку от леса паслись белые лошади. Здесь же стояли кибитки с полукруглым верхом и островерхие шатры из длинных жердей, на которые были натянуты серые полотнища, сшитые из больших лоскутов ткани. Догорали костры. Анна посчитала шатры – двенадцать. «Странно, – подумала Анна. – Горшков у ниваша было несколько сотен, а здесь гораздо меньше людей. Видимо, остальные действительно разбрелись». Илоро остановился не у шатра, а возле кибитки. Между колёс был привязан платок, а в платке, как в люльке, спал ребёнок. Рядом, прислонившись к колесу, сидела девушка лет двадцати пяти. Анна подумала, что это старшая сестра Илоро, но он вдруг обратился к ней:

– Мама, я воду принёс. Анна, это моя мама Мирела. Да, вот эту девочку зовут Анна, я нашёл её у реки.

– Откуда ты здесь взялась? – цыганка внимательно разглядывала Анну.

– Из мира живых. – Анна не знала, как попроще объяснить.

Описывать наш современный мир она не стала, это было бы слишком долго, утомительно и наверняка бессмысленно. Поэтому рассказала только про золото Гулы, из-за которого её утащил ниваш.

– Надеешься вернуться в мир живых? – усмехнулась цыганка. – Отсюда никто ещё не попадал ни к мёртвым, ни к живым. Проклятое золото Гулы… как оно у тебя оказалось? Правильно сделала, что вернула его.

– Золото мне досталось по наследству. Мм… от потомков Ристы. А как вы оказались здесь? Жили-жили на земле, а потом умерли всем табором? То есть не совсем умерли…

– Да не так, не умерли. Это было настолько давно, что никто уже не вспомнит, сколько времени прошло с тех пор. Столетие или, может быть, тысяча лет. Мы не умираем и не рождаемся, и каждый остался в том возрасте, в котором оказался здесь. Видишь, здесь спит Джофранка. Ей полгода и всегда будет полгода.