Трапезников читает письмо, надев очки и высоко подняв брови. Черданский в свою очередь берется было за письмо, оставленное ему Крыловой, но почти тотчас же раздраженно отбрасывает его.

Трапезников (прочитав половину письма, останавливается). Какая наглость! «Александре Викторовне со сцены нельзя дать меньше сорока…» Сказали бы уж — пятидесяти!

Черданский. А они дальше так и говорят.

Трапезников (читая) «…а в некоторых ролях и пятидесяти. Уважая ее талант, мы не хотим, чтобы она компрометировала его, играя роли чуть ли не девочек. Именно уважение…» (Скомкав в руке письмо.) Очень ей нужно их уважение!

Черданский. Поаккуратней с письмом, ему еще предстоит храниться в архиве редакции.

Трапезников. В архиве? Этот ужас?

Черданский. Ну да. Надеюсь, в архиве. А что, вы предпочли бы увидеть его напечатанным?

Трапезников. У меня больное сердце, Николай Борисович, не шутите этим.

Черданский (взял из рук Трапезникова письмо). Какие уж тут шутки! Вы дальше, дальше читайте — там самое главное! Ведь ваши молодые артисты пишут не просто о том, что Александра Викторовна играет роли не по возрасту, а о том, что вы, взяв первую и, как они заявляют, хорошую пьесу молодого автора, якобы изуродовали ее — переделали двадцатилетнюю девушку в сорокалетнюю женщину, чтобы ее могла играть Александра Викторовна. Они считают этот вопрос принципиальным и просят именно напечатать их письмо.

Трапезников. Какая неблагодарность! Люди, которым я отдал столько творческого сердца, которые буквально выросли на моих руках…

Черданский. Ну уж и на руках! Вы же только третий год, как из Иркутска.

Трапезников. Все равно. То, что я им дал за эти годы, то, что я вынул из себя и вложил в них…

Черданский (взглянув на часы). Илларион Алексеевич, ближе к делу. У меня газета! Что это за пьеса и что вы с ней сделали?

Трапезников. Это вообще не пьеса — это сырой материал, из которого я только сейчас начинаю лепить образы.

Черданский. Ладно, бог с вами, лепите, но это правда, что там была роль на двадцать лет, а вы переделали ее на сорок для Александры Викторовны?

Трапезников. Это была вообще не роль, это начинает становиться ролью только теперь, когда Александра Викторовна ее репетирует. Ни у одной из наших молодых актрис не хватило бы мастерства для такой роли.

Черданский (начинает терять терпение). Ладно, пусть не хватило бы, но все-таки было двадцать, а вы сделали сорок — да или нет?

Трапезников. Да. И не раскаиваюсь в этом.

Черданский. Напрасно. Я бы на вашем месте как раз раскаялся.

Трапезников. То есть как?

Черданский. То есть я бы на вашем месте вернул героиню пьесы в тот возраст, который ей дал автор, освободил бы Александру Викторовну от этой роли и дал роль кому-нибудь из ваших молодых актрис. И сделал бы это поскорей и с хорошим выражением лица, а не с таким, с каким вы сейчас смотрите на меня.

Трапезников (вставая и слегка заикаясь от волнения). Я… Николай Борисович… от вас… нашего с Александрой Викторовной друга… от друга нашего театра… не ожидал…

Черданский (прерывая его). А чего ж вы от меня ожидали? Что я положу это письмо под сукно? В нашей печати так не принято. Да это и не в моих силах. Вы зарвались. Забыли что еще можно и чего уже нельзя! Будьте уверены, что, если эти молодые люди при вашем характере (сжав кулак, показывает, какой характер у Трапезникова) написали такое письмо, значит, они решились на все!

Трапезников (деловито). Вы думаете?

Черданский. Уверен.

Трапезников в волнении ходит, заложив руки за спину.

Проведите ночь в творческих муках, а утром придите в театр и сами объявите, что вы пошли по неверному пути и надо вернуться к первому варианту, или что-нибудь другое, еще благороднее. Вы это прекрасно умеете. А через месяц спокойно ставьте «Анну Каренину» с женой в главной роли. Вот и все. И волки сыты и овцы целы.

В дверь просовывается голова Санникова.

Санников. Николай Борисович, мы пришли.

Черданский. Заходите через минуту.

Дверь закрывается.

Делайте, как я советую, пока не поздно, омолаживайте обратно героиню. После этого письмо теряет смысл, и дело с концом. А другого выхода у вас нет.

Трапезников. Есть! (Яростно). Раз так, я вообще прекращу репетиции этой пьесы и вычеркну ее из репертуара и из сердца!

Черданский. Из сердца ладно, а из репертуара не советую! (Встревоженно.) И не вздумайте авторов письма зажимать. А то я вместе с вами потом не расхлебаю этой…

Входят Санников и Андрюшин — худощавый, маленький, болезненного вида, скромно одетый человек лет сорока.

(Встает, меняет тон.) Прошу учесть мой совет. Всего доброго. Привет Александре Викторовне.

Трапезников уходит.

Черданский. Здравствуйте, товарищ Андрюшин. Что это вас по пять дней искать приходится?

Андрюшин. Далеко забрался, в глухомань. Я человек необщительный. Люблю природу.

Черданский. Необщительный, зато писучий. (Приподняв со стола, прикидывает на руке две папки и снова бросает их на стол.) Вон сколько тут о Твердохлебове понаписали!

Андрюшин. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Только из чувства самосохранения. С таким человеком, как он, не только что каждое слово, каждый вздох надо документировать, а не то всех кругом потопит, а сам выскочит.

Черданский. Вот вы документировали-документировали, а против фельетона-то возражения сыплются да сыплются! (Берет со стола письмо, оставленное Крыловой.) Одно, второе, теперь еще третье.

Андрюшин. Вы можете проверить правильность каждого моего слова у нашего директора.

Черданский. Что ж у директора! Директор ваш — не весь свет.

Андрюшин. Что ж, я найду и других лиц, которые подтвердят правильность моих слов.

Черданский. Положение такое: фельетон был резкий, целиком основанный на ваших материалах, за которые вы несете ответственность. На фельетон получены и от студентов и от преподавателей вашего института возражения. Я лично за всеми этими защитительными письмами ясно вижу руку самого Твердохлебова, но доказать это почти невозможно. Зато возможно другое: получить письма других людей, которые согласны с вашей отрицательной оценкой Твердохлебова. Знаете вы таких людей?

Андрюшин (поглядев на папки). Я там назвал ряд лиц, у которых такое же мнение о Твердохлебове, как и у меня.

Черданский. Этого мало, что вы называете! Нужно, чтобы они сами себя назвали, написали нам. Твердохлебов организовал письмо студентов, которое мы получили…

Андрюшин. Много там подписей?

Черданский. Не могу вас порадовать — много; но есть же