«Что за люди, почему они уединились в балке?» — думал я. Мне казалось, что я знаю и того, в шинели. Я заметил у него чёрную кудлатую бородку. Тот человек, который разговаривал с отцом в бане, тоже имел такую бородку, и у него был такой же басовитый голос. Неужели это он? Тогда как он попал в степную балку, если работал на заводе?

4

С нетерпением дожидался я Ваську и, когда он возвратился с работы, поманил его в самый уединённый угол за сараем и с жаром рассказал о таинственной встрече в Богодуховской балке. В ответ Васька загадочно усмехнулся, пытливо взглянул на меня, как бы раздумывая: сказать или нет? Наконец не спеша стащил с головы шапку, порылся в ней и вынул какую-то бумажку.

— Тсс, тише, — произнёс он шёпотом и подал мне листок.

Я развернул. Это была какая-то картинка. Она изображала высокую гору, состоявшую из людей и похожую на шахтный террикон. На самой вершине сидели царь и царица, около них надпись: «Мы царствуем над вами». Под царём и царицей на широком кругу, похожем на карусель, стояли богачи в дорогих одеждах. Здесь была другая надпись: «Мы правим вами». Ещё ниже, тоже в кругу, стояли священники, архиереи, монахи и всякие богослужители. Надпись около них была мне непонятна: «Мы морочим вас». Под духовенством, на ещё более широком кругу, помещались жандармы, полицейские, царские генералы. Сбоку надпись: «Мы стреляем в вас». Под военными опять шёл круг. Там стоял заваленный всевозможными закусками и винами стол, за которым разместились барыни, купцы, фабриканты. Здесь было написано: «Мы едим за вас». В самом низу, придавленные, согнувшиеся под тяжестью этой кучи людей, были изображены рабочие и разный бедный люд. «Мы кормим вас», «Мы работаем на вас» — гласили две надписи. Рабочие, держащие на своих плечах эту уйму людей, как видно, совсем обессилели, многие упали, и только один вырвался из-под круга. Он поднял в руке красное знамя, на котором виднелась надпись: «Жить в свободе или умереть в борьбе!»

— Где ты взял? — спросил я.

— Нашёл на руднике.

— А это что такое?

— Афишка против царя.

— Что ты с ней будешь делать?

— Приклею на забор.

— Давай Сеньке-колбаснику на затылок прилепим, — предложил я.

— Царю бы подкинуть, — сказал Васька, — нехай бы позлился.

— Верно, и напишем сбоку: царь — собака.

Мы уселись на лавочке и стали шептаться, обдумывая, как подкинуть царю афишку.

Вдруг мы заметили, как во тьме какой-то человек подкрался к землянке, постучал в окно и, подождав, пока отзовутся, негромко спросил:

— Сапожник Анисим здесь живёт?

Мы притаились. Из землянки послышался голос Анисима Ивановича:

— Здесь, что надо?

— Поклон от Павла, пришёл за сапогами, — проговорил неизвестный.

— Готовы сапоги, заходи, — ответил Анисим Иванович.

Не замечая нас, человек прошёл мимо. Скрипнула калитка, и стало тихо. Мне показалось, что я узнал человека из Богодуховской балки.

Сказать об этом Васе я не успел. На улице снова послышались шаги. Ещё один человек подошёл к домику, и разговор про какого-то Павла и про сапоги повторился. Когда и этот человек скрылся в темноте двора, Васька шепнул мне:

— Сиди тихо, это подпольщики.

Я удивился: зачем подпольщики идут в землянку к Анисиму Ивановичу, если там и пола-то нет — одна земля, подмазанная глиной с кизяком.

Скоро через дорогу прошёл к Анисиму Ивановичу мой отец, за ним однорукий механик Сиротка. Потом показался во тьме высокий рабочий-китаец. Я с ним уже встречался. А когда с гармошкой на плече явился гость с Пастуховой, я понял, что в землянке сошлись рабочие, которые идут против царя. Не терпелось поглядеть, как же они идут против царя, и я потянул Ваську в землянку.

Едва мы вошли, Анисим Иванович выпроводил нас, но я успел заметить того с кудлатой чёрной бородкой. Понравился он мне: глаза хитрущие, а зубы белые и весёлые, как у цыган.

— Вам тут, хлопцы, делать нечего, — сказал Анисим Иванович, подталкивая нас в спины. — Лёнька, ты марш спать, а Вася…

Анисим Иванович о чём-то пошептался с ним, и Васька вышел. Я узнал потом, что отец велел ему покараулить возле хаты. Если появится городовой, нужно запеть громко: «Во субботу, день ненастный…»

Ни о каком сне не могло быть речи. Я остался дежурить. Мы притаились у забора и стали наблюдать.

— Вась, а кто этот с бородкой?

— Подпольщик из Петрограда. Он знаешь какой смелый! Против царя идёт и против бога.

Я гордился тем, что охраняю таких людей. Значит, я тоже иду против царя и против… нет, против бога нельзя идти, это грех, а против царя мы с Васькой не боимся идти. Если бы рыжий Илюха узнал, он бы помер от зависти.

Над землёй спустилась ночь, но мне не было страшно. Даже хотелось, чтобы поскорее пришёл городовой, чтобы мы с Васькой запели во весь голос: «Во субботу, день ненастный…» Я напрягал зрение, вглядывался во тьму — никого нигде не было.

Прошло много времени, я озяб, но не уходить же домой, если до смерти хочется послушать, о чём говорят в землянке.

— Вась, а Вась, у вас в окошке дырка есть, — шепнул я.

— Ну и что с того?

— Ничего, так просто, я говорю, что там стекло подушкой заткнуто.

— Ну и что же? Это я заткнул, чтобы не дуло.

— Я знаю, Вася. Я только хотел сказать, что подушка вытаскивается…

Понял ли меня Васька или ему самому до смерти хотелось послушать подпольщиков, он погрозил мне во тьме пальцем, дескать, молчи, и мы подкрались к окну. Опустившись на колени, Васька осторожно отогнул край подушки, и мы затаив дыхание стали слушать.

Говорил человек с бородкой: я узнал его по голосу.

— Над нами стоит свора паразитов: попов, буржуев, жандармов. Тюрьмы переполнены. Под пулями царя гибнет народ. Стон стоит над Россией, товарищи! Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии большевиков призывает нас к борьбе. Так жить больше нельзя! Революция — единственный выход! Надо разбить вдребезги старую жизнь. Ничто уже не поможет — ни слёзы, ни протесты. Только наши мозолистые руки, вооружённые обушками и камнями, добудут себе свободу.

Мы переглянулись и отошли от окошка.

— Слыхал? — шёпотом спросил Васька.

Я кивнул головой.

— Вот гад ползучий!

— Кто?

— Царь, кто же ещё? Россия стонет, а он водку пьёт и в рабочих стреляет.

Россия стонет… Я напряг слух, стараясь уловить в тишине этот стон, но нигде