— Люди кругом. Ты видела, как над тобой потешались?

— Какое мне дело до людей! Пусть радуются, мне не жалко. Капитан — молодец! Понимаешь, он сразу согласился. Я могла бы еще десять раз подергать его за бороду.

— Скорее бы только ноги унести отсюда. Идем! — И они, схватившись за руки, помчались по Альстердамму.

IV

Потом уж и Вальтер смеялся про себя; он был восхищен смелостью Греты. Такой прыти он от нее не ожидал. Но, конечно, виду он не показывал, а по-прежнему старался изобразить блюстителя строгих нравов. Сердито хмурясь, он буркнул:

— Я больше не играю в бобра.

— А почему? — вызывающе спросила Грета.

— За тобой не угонишься. Твои приемы… это нечестная игра.

— Ты просто не переносишь проигрыша.

— Ты девушка, и поэтому каждый мужчина с удовольствием подставит тебе свою бороду. Я — дело другое. Как же мне выиграть при таком неравенстве?

— Ну, тогда давай играть без дерганья, — предложила она примирительно. И, помолчав, добавила: — А эти пятьдесят считаются или нет?

— Гм. На этот раз, пожалуй, считаются. В виде исключения.

— Кстати, Вальтер, я подумала, что там, у профсоюзников, бородами хоть пруд пруди. Странно, что ни ты, ни я не обратили на это внимания. Правда, если память мне не изменяет, там все бородки были клинышком, но ведь с паршивой овцы хоть шерсти клок. Мы не меньше тридцати очков прохлопали.

Лицо Вальтера мгновенно омрачилось. Он опять увидел перед собой всех этих вожаков профсоюзного движения, увидел и скуластую, низколобую физиономию Шенгузена. И юноша вдруг резко остановился, притянул к себе подругу и чуть не с угрозой в голосе произнес:

— Давай дадим друг другу слово, что никогда не станем такими. Никогда, слышишь?

— Ты о чем, Вальтер? — спросила она, удивленная суровостью его потемневших глаз.

— О чем? Я хочу, понимаешь, чтобы мы с тобой поклялись никогда и ни за что не опускаться… до того, чем стали эти старики. Поняла?

— Смешной ты, Вальтер! Разве можем мы превратиться в таких, как они? Разве мы мало об этом говорили?.. — В испытующе устремленных на нее глазах Вальтера она старалась прочесть истинный смысл его слов. — По-моему, — продолжала она, — они иными и не могут быть. Мы же, ты и я, мы ни за что не станем такими. Согласен? Мы не хотим этого.

— Вот именно! — воскликнул он. — Не хотим! И дадим себе слово, что не захотим никогда.

— Но, Вальтер, ведь это само собой разумеется!

— Нет, мне страшно. По-настоящему страшно! Дай мне сейчас же твердое обещание! Клянись!

— Ну и чудак же ты, право! Что с тобой? Какое нам дело до стариков? До этих… Нет, это просто смешно. Я бы шагу с тобой дальше не ступила, если бы хоть на минутку могла допустить, что ты станешь когда-нибудь таким, как они… Вздор!

— А ты? Ты никогда не станешь модной куколкой? Не будешь бегать по танцевальным залам и стрелять глазками в мужчин? И высокие каблучки, и шляпа с доброе колесо, и ужимочки, кривлянье…

— Никогда, никогда, никогда! — Она звонко рассмеялась. Потом серьезно сказала: — А ведь ты меня обижаешь. Какого же ты мнения обо мне?

Через минуту они уже снова дружно и мирно шагали по берегу озера мимо раскидистых благоухающих акаций.

Ему, однако, не так легко уйти от своих мыслей. Он все думает о Шенгузене, и вдруг вместо лица этого профсоюзного деятеля перед ним всплывает лицо отца. Такое же полное, круглое и усатое, хоть и не такое тупое. И он невольно вспоминает о письме из Нейстрелица, о жалобной просьбе отца раздобыть и прислать ему несколько золотых монет и сигары. Золотые монеты сулят ему отпуск, сигары — более сносное существование. Было бы у него достаточно сигар, пишет он, ему не пришлось бы терпеть унижения и издевки, а возможно, посчастливилось бы даже самому обучать новобранцев… Похоже, что он готов унижать и мучить других, лишь бы самому избавиться от унижений… Вспомнилось Вальтеру и другое письмо, где отец писал, чтобы мать сходила к Шенгузену и спросила, не может ли тот добыть на него броню. А ведь раньше он для Шенгузена доброго слова не находил. Какие, однако, трусы все, и беспринципные вдобавок. Даже отец! Горе с этими стариками — обросли мохом, заплыли жиром, всего боятся.

— Ты опять о чем-то задумался?

— А, пустяки! Что бы ты сказала, Грета, если бы мы часок покатались с тобой по озеру? Там, на лодочной станции, найдутся, наверное, свободные лодки.

— О, это было бы чудесно. А у тебя разве есть деньги?

— На лодку хватит. Вот только с залогом как быть? Что мы могли бы оставить?

— Гляди-ка, вон Гертруд!

V

Гертруд Бомгарден, старшая сестра Греты, была не только бессменной руководительницей нейштадской молодежной группы все десять лет ее существования, но и одной из ее основательниц. Ей не было еще и двадцати пяти лет, но во всем ее облике, несмотря на косы, свернутые улитками на ушах, платье «реформ» и низкие каблуки, было что-то от старой девы. Однако в группе к этому относились снисходительно, Гертруд пользовалась всеобщей любовью — все ценили ее добросердечие.

— Все устроилось, Трудель! — крикнула Грета, идя навстречу сестре. — Получили. И без всякой платы. До чего же просто это оказалось! Верно, Вальтер?

— Вот и хорошо, очень рада! — Гертруд Бомгарден крепко пожала руки друзьям.

— И, знаешь, я набрала на целых пятьдесят очков больше, чем он. На Юнгфернштиге я первая увидела одного чудесного моряка и два раза подергала его за бороду. Жалко, что тебя при этом не было.

— Ты сочиняешь!

— Нет, нет, правда, — подтвердил Вальтер. — Люди кругом немало посмеялись.

— Неужели ты осмелилась? — Лицо старшей сестры выразило растерянность и испуг.

— Что ж такого? Капитан так охотно подставил свою бороду, что я могла ее дергать сколько угодно.

— И тебе не стыдно, Грета? Ты хоть никому не рассказывай. Что о тебе подумают?

— Вот еще! Велика важность! Пусть думают что хотят, меня это мало волнует. А Вальтеру все-таки не нагнать меня!

— Что вы собирались делать? — спросила Гертруд.

— Хотели покататься на лодке, — ответил Вальтер. — Едем с нами. Часок, не больше.

— Нет, нет! Увольте! Я — от воды подальше. Вы уж без меня. Что-то я хотела сказать тебе, Вальтер? Да!.. Значит, родительский вечер состоится? Прекрасно! Ах да, вот что… Я просмотрела конспект твоего доклада. Знаешь ли, мне кажется, что он… что он несколько односторонен. Смотри, как бы не было нареканий.

— Почему?

— Я полагаю… Понимаешь, доклад твой называется «Немецкая песня», не так ли? Но ты показываешь лишь одну сторону немецкой песни, ее антивоенную направленность,