Шрифт:
Закладка:
Я рисую масляными красками портрет покойного Саши[12]; выходит недурно: даже мамаша[13] призналась, что сходство большое. Prochainement[14] буду я рисовать Володьку к 15 декабря. Да, кстати, о портретах: твой портрет окончен и висит за стеклом над диваном у папаши в кабинете. Теперь несколько слов о гимназии. Ты уже знаешь о новом циркуляре министра[15], по которому к экзамену после первого года в седьмом классе будут только допускаемы лучшие ученики; он произвел отличное действие на наш седьмой класс: все трудятся, всем хочется попасть в разряд хороших, так как инспектор, который вместе с тем и классный наставник нашего класса, очень лестно отозвался о прилежании седьмого класса.
Есть у нас некоторые учителя, в числе которых стоит и наш знаменитый латинист Опацкий, которые положительно отказались, кажется, содействовать нашим стараниям; ему досадно, что ученики, которым он ставил так часто прежде единицы, заставляют его ставить им «три» и «четыре», и потому он ужасно придирчив и получил даже за это строжайший выговор от директора. Зато есть и такие учителя (которым мы, кажется, всю жизнь останемся благодарны), которые всячески стараются помочь нам окончить седьмой класс в один год; таков, например, учитель физики и математики Ждановский; он, не имея возможности, вследствие недостатка времени (у нас на физику положено два урока в неделю, а на геометрию, алгебру, тригонометрию и космографию по одному), показывать нам опыты в классе, позволил являться нам по воскресеньям в физический кабинет, где нам их и показывает, а также объясняет более трудные статьи…
Но довольно, а то не останется места еще для одного, что непременно надо сообщить тебе: в городе оспа (у нас в гимназии инспектор болен ею) и всем велено прививать себе ее, у нас всех привита и принимается. До свидания, Анюточка (не до очень, впрочем, скорого)! Пишу это письмо в воскресенье в семь часов вечера (хотя начал его за неделю) и представляю себе, что-то у вас там в Петербурге делается: у тети Вали[16] все собрались: и бабушка, и дядя Коля[17] с тетей Варей[18], и Жоржа, и Шушка[19], и Ася[20], и ты, все, все… В зале зажигают лампы, раздаются звуки рояля… может быть, даже вы и танцуете… Верна ли моя картина?..
Еще раз – до свиданья. Крепко, крепко целую тебя и желаю тебе отличных успехов в педагогических курсах. Да напиши мне поподробнее, как там у вас идут занятия и что ты теперь читаешь. Поцелуй от меня ручки бабушки, тети Вали и тети Вари, а также Шушки и Аси (ведь они теперь тоже барышни; по крайней мере Шушке по портрету можно дать смело пятнадцать или шестнадцать; еще, пожалуй, обидятся, коли поцелуешь их в губы). Поцелуй также от меня Александра Семеновича[21], дядю Колю, Жоржу – всех, всех родных.
Твой брат М. Врубель
Р. S. Вчера получены: ноты, Шушкин портрет и твоя работа; папаша от души благодарит тетю Валю и тебя и собирается сам скоро писать тете Вале и тебе, впрочем, прежде будут ждать ответа на это письмо.
Извини мне, что я так грязно написал тебе: твои письма перед моими, что нарядные, раздушенные аристократы перед каким-нибудь Хаймом Хацкеля в засаленной ермолке.
1873 год
Прости мне, Анюта, что я так давно не брался за перо, чтобы побеседовать с тобою; меня все что-нибудь отвлекало: то – занятия по гимназии, то – поездка на праздники в Кишинев, да к тому же еще и лень проклятая замешалась. Искренне радуюсь я, что у тебя ее совсем нет, а если и есть, то весьма малая доза: твои занятия идут, – идут так успешно, что сиди ты на одной со мною скамейке и не будь мне сестрой, я бы тебе, ей-богу, завидовал; а при теперешних обстоятельствах я могу тебе от всего сердца пожелать впредь таких же успехов и даже еще больших, если это только возможно.
Ты, милая Анюта, на отличном пути: ты учишься, живешь в русском, деятельном, свежем городе и сама, следовательно, ведешь жизнь деятельную. Господи, как посмотришь на жизнь барышень новороссийских трущоб, да вот, чтобы не долго ходить, – на жизнь Софи Гартинг[22], ее тетушки и братьев: наряды это их душа, это – пульс их жизни; сон, еда и апатичное, сонное бездействие, – вот в чем проявляется эта жизнь, или, лучше сказать, это прозябание. Если бы еще все это оживлялось выездами, – жизнь в свете имеет свою поэзию, свои хорошие стороны, но и этого нет; часы досуга (т. е. промежутки между спаньем, едою и туалетом) проходят в пустейших разговорах в самом тесном кружке знакомых, которые только притупляют и опошливают всю мысленную систему человека. Мужчины проводят время не лучше: еда, спанье и карты.
Если Гоголевская картина русского общества устарела, то никак не относительно Бессарабского общества. Этот застой, болото с его скверными миазмами, и порождает десятки болезней общества: самодурство, кокетство, фатовство, разврат, мошенничество и т. д. У бессарабских молдаван нет своей родной цивилизации; поэтому средний класс, или не очень богатые помещики, остаются необразованными степняками, a bean-monde[23], воспитываясь в русских учебных заведениях, должны бы были, кажется, любить русских и отдавать справедливость их цивилизованности, но нет – они предпочитают основательному образованию, даваемому русскими уч[ебными] заведениями], те жалкие верхушки французской цивилизованности, которые они нахватали от гувернеров и гувернанток…
Но извини, что две страницы моего письма я занял совсем, может быть, неинтересными рассуждениями, но молдаване во время пребывания моего в Кишиневе так возмутили меня, что я рад случаю отвести с тобою душу. Обещаю в будущем письме продолжать мою руготню, уже по одному тому, чтобы продолжить до конца изложение идей об этих выродках. Вообще я положил себе за правило отвечать как можно обстоятельнее и логичнее на вопросы, которые задаешь себе по поводу разных явлений в жизни окружающего – настоящей и прошедшей; этим я занимаюсь, лежа в постели, ожидая, покуда «сладкий сон смежит мои веки», в сочинениях по «Русской словесности» (за
