Шрифт:
Закладка:
Мы также должны заступиться за добрую и, несомненно, очень заботливую мать. Отец обвиняет ее, причем, по-видимому, небезосновательно, что своей чрезмерной нежностью и слишком частой готовностью брать ребенка в кровать она способствовала возникновению невроза; точно так же мы могли бы сделать ей упрек в том, что своим энергичным отвержением его домогательств («это – свинство») она ускорила наступление вытеснения. Но она играет судьбоносную роль, и ее положение сложное.
Я договариваюсь с отцом, чтобы тот сказал мальчику про лошадей: это глупость и ничего больше. Все дело в том, что он так любит маму и хочет, чтобы она брала его в кровать. Он очень заинтересовался пипикой лошадей и поэтому теперь боится лошадей. Он сам заметил, что неправильно так сильно интересоваться пипикой, даже собственной, и эта мысль совершенно правильная. Далее я предложил отцу вступить на путь сексуального просвещения. Поскольку из предыстории малыша мы вправе были предположить, что его либидо связалось с желанием увидеть пипику мамы, необходимо отвлечь его от этой цели, сообщив ему, что мама и все остальные женщины, как он мог увидеть это у Ханны, пипики вообще не имеют. Последнее объяснение надо дать при подходящей возможности после какого-нибудь вопроса или высказывания Ганса.
Следующие сообщения о нашем Гансе охватывают период с 1 по 17 марта. Месячная пауза вскоре получит свое объяснение.
После разъяснения[13] следует более спокойный период, когда Ганса без особого труда можно подвигнуть ежедневно гулять в городском парке. Его страх лошадей все больше и больше превращается в навязчивое желание смотреть на лошадей. Он говорит: «Я должен смотреть на лошадей, и тогда я боюсь».
После инфлюэнцы, которая на две недели приковывает его к постели, фобия опять настолько усиливается, что его невозможно побудить выйти из дому; в крайнем случае он выходит на балкон. Каждую неделю по воскресеньям он ездит со мной в Лайнц[14], так как в этот день на улице можно увидеть мало экипажей, а путь до станции короткий. В Лайнце он однажды отказывается выйти из сада погулять на улицу, потому что перед садом стоит экипаж. Еще через неделю, которую ему приходится оставаться дома, так как у него были вырезаны миндалины, фобия опять очень усиливается. Хотя он выходит на балкон, но не идет гулять, то есть он сразу поворачивает обратно, когда подходит к воротам.
В воскресенье, 1 марта, по дороге на вокзал у меня завязывается с ним следующий разговор. Я пытаюсь снова ему объяснить, что лошади не кусаются. Он: «Но белые лошади кусаются; в Гмундене есть белая лошадь, которая кусается. Когда протягивают палец, она кусает». (Я замечаю, что он говорит «палец», а не «руку».) Затем он рассказывает следующую историю, которую я здесь воспроизвожу более связно: «Когда Лизи уезжала, перед ее домом стоял экипаж с белой лошадью, который должен был отвезти багаж на вокзал. (Лизи, как он мне рассказывает, это девочка, жившая в соседнем доме.) Ее отец стоял близко около лошади, лошадь повернула голову (чтобы до него дотронуться), и он сказал Лизи: „Не подноси пальцы к белой лошади, а то она тебя укусит“». На это я говорю: «Слушай, мне кажется, что ты имеешь в виду не лошадь, а пипику, которую не нужно трогать рукой».
Он. Но ведь пипика не кусается?
Я. И все же.
На что он мне живо старается доказать, что это действительно была белая лошадь[15].
2 марта, когда он снова боится, я ему говорю: «Знаешь что? Глупость (так он называет свою фобию) ослабнет, если ты будешь чаще гулять. Теперь она так сильна, потому что из-за болезни ты не выходил из дому».
Он: О нет, она так сильна потому, что я снова каждую ночь трогаю рукой пипику.
Итак, врач и пациент, отец и сын, сходятся на том, что главную роль в патогенезе нынешнего состояния приписывают привыканию к онанизму. Но хватает и указаний на значение других моментов.
3 марта к нам пришла новая служанка, которая вызвала его особое расположение. Так как при уборке комнат она сажает его на себя, он называет ее только «моя лошадка» и всегда держит ее за юбку, выкрикивая: «Но!» 10 марта он говорит этой няне: «Если вы сделаете то-то и то-то, то должны будете совершенно раздеться, даже снять сорочку». (Он думает – в наказание, но за этим легко распознать желание.)
Она. Ну и что тут такого? Тогда я себе подумаю, что у меня нет денег на платье.
Он. Но это же срам, ведь все увидят пипику.
Старое любопытство, брошенное на новый объект, и, как это подобает периодам вытеснения, прикрытое морализирующей тенденцией!
Утром 13 марта я говорю Гансу: «Знаешь, если ты больше не будешь трогать рукой пипику, твоя глупость ослабнет».
Ганс. Но я больше не трогаю рукой пипику.
Я. Но тебе всегда этого хочется.
Ганс. Пусть так, но «хотеть» – это не «делать», а «делать» – это не «хотеть»(!!).
Я. Но чтобы тебе не хотелось, сегодня ты будешь спать в мешке.
После этого мы выходим за ворота. Хотя он по-прежнему боится, благодаря надежде на облегчение борьбы говорит, явно приободрившись: «Ну, завтра, когда у меня будет мешок, глупость исчезнет». Он действительно боится лошадей намного меньше и довольно спокойно глядит на проезжающие мимо кареты.
В ближайшее воскресенье, 15 марта, Ганс обещал поехать со мной в Лайнц. Сначала он упирается, но в конце концов все же идет со мной. В переулке, где мало экипажей, он явно чувствует себя хорошо и говорит: «Замечательно, что Боженька уже выпустил лошадь». По дороге я объясняю ему, что его сестра не имеет такую пипику, как у него. У девочек и женщин нет пипики. У мамы нет, у
