Шрифт:
Закладка:
* * *
1941 год отец встретил сменным инженером, одним из трех заместителей начальника цеха в каждой смене — заводы тогда работали в три смены по 24 часа в сучки — ЗИЛа (тогда ЗИСа), куда его перевели из Наркомзема опять-таки «в порядке партпоручения». Думаю, что это было связано с финской войной и явно для всех надвигавшейся германской: расширяли и интенсифицировали производство, для чего, как с сельхозтехникой в 20-х годах, нужны были прежде всего талантливые организаторы. Помню, как лихорадочно он торопился на завод по утрам: опоздаешь на 20 минут — пояснял он мне — два года лагерей, прогуляешь день — все двадцать пять.
Осенью того же года, когда Москва начала эвакуироваться, отцов цех целиком со станками отправили на Урал, под Златоуст, на голые холмы километрах в пятнадцати от города. Там буквально за пару месяцев и буквально, как говорится, «из ничего» поставили корпуса и жилые бараки разом двух оборонных заводов. Один (№ 66 Наркомата вооружений) выпускал авиапушки, второй (№ 385) — автоматы ППШ. Приехали «в чисто поле» к началу октября 1941 г., а когда я появился там в декабре — на фронт уже шла готовая продукция. Это, конечно же, был трудовой подвиг — один из многих, обеспечивших контрнаступление Красной армии зимой 1941–1942 гг.
Отец участвовал в этом подвиге начальником эксплуатации автотранспорта завода № 66. Фактически он был как бы генеральным директором всех гаражей завода и отвечал за все перевозки по своей части (железнодорожную ветку от Златоуста тогда еще только начинали тянуть). Ему дали большую (16-метровую) комнату в «спецбараке для начальства», куда он тут же выписал из Саранска меня с матушкой и тетушкой.
У всех подвигов есть оборотная сторона. Была и у этого.
Сначала удручали трупы на зимних улицах нашего поселка. Это десятками умирали от голода и холода солдаты «стройбатов» — большей частью выходцы из республик Средней Азии, совершенно непривычные ни к новой для них пище, ни к невыносимому для них холоду. Оба завода, подобно городу Санкт-Петербургу, были построены на костях крестьян. К весне 1942 г., когда строительство было, в основном, закончено, стройбатовцы и трупы на улицах исчезли. Но впечатление от этого ужаса осталось надолго и, как увидим, сыграло решающую роль в моей дальнейшей жизни.
Где-то в январе 1942 г., когда я познакомился со своими новыми друзьями, меня потрясла еще одна история. Мать одного из них работала личной буфетчицей директора завода. Мы сидели у них, когда она вернулась с работы вся в слезах. Директор пинком ноги вышиб у нее из рук поднос с коньяком и закуской — сказочными яствами в пору, когда все голодали и трупы умерших от голода лежали на улицах. После чего в шею вытолкал ее из комнаты.
Меня много лет потрясала такая дикость, пока я не узнал подоплеку. Оказывается за минуту до появления буфетчицы с заказанными директором выпивкой и закуской ему из Москвы позвонил Берия и сообщил: если к концу недели конвейер с авиапушками не будет пущен на полную мощность — все инженерно-технические работники завода, включая директора, будут расстреляны без суда и следствия вместе с их семьями. Было известно, что это — не пустая ругань. Прецедентов было сколько угодно. Поэтому у директора в момент пропал аппетит и осталось только страстное желание — выжить любой ценой. И поскольку никого не расстреляли — значит, к концу недели было сделано невозможное. То, что выше всяких человеческих сил.
А «человеческие силы» включали в себя для большинства 15 километров утром из Златоуста на работу и столько же ночью обратно пешком каждый день. Это шесть часов в день одной только ходьбы. Без праздников и выходных, не говоря уже об отпусках. Затем 11 часов шесть дней в неделю за станком. С получасовым перерывом на обед и тремя десятиминутками на все остальные дела. На седьмой день (обычно в среду) рабочий день удлинялся до 18 часов. Зато соответственно удлинялось и время отдыха. Рабочий переходил из дневной смены в ночную или наоборот. И так все четыре года войны. Сегодня в такое трудно даже поверить.
* * *
Отцу, конечно, не приходилось ходить по три часа — его жилье было рядом с заводом. Не надо было ему и полусутками стоять у станка. Зато все 24 часа в сутки он отвечал за сложное автохозяйство и с утра до вечера решал разные проблемные ситуации с бензином, запчастями, авариями, скандалами и прочим, для чего, собственно, и существует начальство.
Однажды поздно ночью в марте 1942 года отец вернулся с работы и прилег вздремнуть на часок. На железнодорожной станции поближе к поселку выгрузили дорогостоящий импортный станок, и утром его должны были перевозить с величайшими предосторожностями автомашиной под личным наблюдением начальника эксплуатации автотранспорта. Через час в дверь постучали. Явились из НКВД: арест. Оказывается, шофер, чтобы побыстрее освободиться, решил везти станок на свой страх и риск ночью. Дорогу заметелило, и машина съехала в кювет, а станок сорвался с тросов и оказался поврежденным. Такое тогда имело короткое определение: вредительство. И высшая мера наказания — расстрел.
Алиби отца было бесспорным. Он дал указание (правда, устное) — подождать утра. И не его вина, что указание было нарушено. Но ведь в России логика другая: совершено преступление — кто-то должен быть в ответе, иначе отвечать будет замдиректора, директор и т. д. Конечно, первым отвечает шофер. Но это слишком мелко для отчетности. А вот если строго наказали возможно больше людей выше чином — тогда, значит, высшие эшелоны власти среагировали, как надо. Короче, арест, тюрьма и весь вопрос — либо высшая мера наказания сразу, либо штрафной батальон, равносильный смерти чуть позже. Просто приличной отчетности о происшедшем ради.
И тут в игру неожиданно вступила третья сила — жена преступника. Как мы уже говорили, характером она была гораздо сильнее отца, совершенно сломленного этим ударом судьбы. Больше двух месяцев она, беспартийная, еще не председатель женсовета поселка и не заврайоно (это придет позже) с утра до вечера обивала пороги всевозможного начальства и с неукротимой энергией отстаивала элементарную справедливость. И добилась практически невозможного. Пробудила в
