Я открываю в себе новые качества, но лучше бы они закрылись обратно

— Реутов… эй… Реутов… П-с-с…

Я поднял голову, пытаясь в темноте рассмотреть того, кому не спалось, и кому, видимо, хочется, чтоб я тоже бодрствовал. Судя по голосу, это был Бернес. Опять Бернес…

— Слышишь меня? — Марк сидел на кровати, в майке и кальсонах, пялясь в мою сторону.

Какое же смешное слово «кальсоны»… И как же сильно я скучаю по нормальным трусам… Никогда бы не подумал, что наличие или отсутствие нижнего белья может вызывать подобные эмоции.

— Слышу. По-твоему башкой, как филин, просто так верчу? — огрызнулся я шепотом.

Настроение было гаже некуда и, если честно, вообще не имелось желания с кем-то говорить. Особенно с Бернесом. Пока что он — кандидат номер один на роль крысы. И я пока что не придумал способа этот момент прояснить. Просто все шло совсем не так, как мне нужно. Это изрядно бесит.

Ко всем проблемам, которые и без того грузили мою голову по полной программе — Бекетов с его таинственными целями, Клячин с его желанием вхерачить босса, стукач среди детдомовцев и сны, которые выглядят подсказками, но хрен поймешь к чему — теперь добавилась еще одна.

Товарищ капитан государственной безопасности, он же директор школы, он же — чей-то передатчик. Если можно, конечно, так выразиться. Впрочем, я даже подозреваю, чей именно. И данный факт меня не радует совсем. Весь наш разговор на самом деле не был инициативой Шармазанашвили. Руку могу дать на отсечение. Да, он делал вид, словно все это надо ему, лично ему, но ни черта подобного.

— Ты ведь знаешь, что в нынешнее тяжелое время наша Родина нуждается в людях, исключительно ей преданных, — заявил Владимир Харитонович после того, как началась основная часть нашей беседы.

Подготовительная сводилась к вопросам о моем знакомстве с Бекетовым и к весьма непрозрачным намекам, что только благодаря бдительности директора Школы ситуация с Цыганковым разрешилась в мою пользу. Факт признаний Ольги Константиновны как-то ненавязчиво из этой истории исчез. Я так понимаю, она сильно помешала своим появлением Шармазанашвили. Скорее всего, меня мариновали бы гораздо дольше, заставляя думать, будто я вишу на волоске. Из-за сознательности учительницы чекистам пришлось переиграть уже расписанный сценарий.

— Знаю… — я кивнул в подтверждение своих слов.

— Вот! — директор поднял указательный палец вверх, а потом ткнул им в меня. — Ты! Ты можешь стать таким человеком. И ты обязан им стать. Это — твой долг. Перед партией, перед товарищем Сталиным, который радеет за благополучие всех нас. Сейчас мы поговорим с тобой откровенно. Я, заметь, предельно честен. Цыганков… Врать не буду, человек он не самых высоких принципов и качеств. Однако, нареканий по службе у него не имеется. Он успел доказать свою преданность делу революции и товарищу Сталину не только словами, но и поступками. Если ты понимаешь, о чем идет речь…

Ну, я не совсем, конечно, понимал. Мало ли как Цыганков это доказывал. Хотя, предполагал. Видимо, Витюша принимал непосредственное участие в каких-то делах, связанных с чистками и «большим террором». Так, кажется, значительно позже назовут два последних года. Имею в виду, нынешний и предыдущий. И, кстати, Витюше очень даже подходит роль палача. Она ему прямо к лицу. И палача, и стукача и хрен еще знает кого. Гнилой он тип.

— Да… — Шармазанашвили остался доволен моей реакцией, несмотря на то, что она была молчаливой. Я просто снова кивнул, но с очень глубокомысленным видом. — К тому же тесть Цыганкова… Он — достаточно близок к товарищу Ежову…

Я немного напрягся. Опять Ежов? Дался он директору Школы! Мужику осталось всего-ничего. Отцепились бы уже от бедолаги. Впрочем, по совести говоря, из Ежова бедолага, как из меня — балерина. Тоже тот еще гад. Но не суть. Не в этом дело. Мне просто не нравится, что за последние пятнадцать минут эта фамилия прозвучала несколько раз. А еще мне не нравятся намеки Владимира Харитоновича на то, что ситуация с Цыганковым не такая радужная, как выглядит.

— Сейчас наша Родина в опасности. Враг подбирается отовсюду. Ты в курсе, что происходит? — Шармазанашвили уставился на меня, ожидая ответа.

Я снова кивнул. Голова скоро отвалится к чертовой матери от этих кивков. Хотя на самом деле мне очень сильно хотелось сказать:

— Да, твою мать! Да! Я в курсе! Вот я-то как раз просто охеренно в курсе. Что вы, придурки, вот-вот подпишете свой дурацкий пакт с Германией о ненападении. Потом полезете в одну маленькую войну, а потом в другую войну полезут ваши, блин, «друзья». Которым вы этим пактом развяжете руки. И вот уже после этого маленькие войны закончатся. Начнутся четыре адских года. Сейчас 1938. И если вы включите голову и перестанете параноить там, где не надо, то, возможно, ухитритесь избежать колоссальных жертв. И я, в отличие от вас, это знаю точно!

Но… само собой, мои мысли остались там, где им и положено быть. В моей же голове. Потому что говорить такие вещи директору Школы — бессмысленно и глупо, а говорить их тому, кто сидит на самом верху — опасно и невозможно. Кто меня туда допустит? А потом — обратная ситуация. Кто меня оттуда выпустит? Короче со всех сторон — засада.

Кроме того, может я и не великий историк, может, я не супер профи в делах внешнеполитических процессов, особенно этого времени, но единственное, что мне известно наверняка, избежать Второй Мировой войны невозможно. Она случилась не по щелчку пальцев, не в один день. Двадцать лет все шло к тому. Однако…

Я сначала завис секунду на десять, а потом быстро моргнул несколько раз. Наверное, со стороны это выглядело как очередной признак тупизма. Шармазанашвили даже осекся, прервав свою пламенную речь. Судя по словам «долг», «честь», «советский человек», он как раз должен был переходить к своей главной мысли — к конкретным задачам, которые мне сейчас будут озвучены.

Просто меня вдруг осенило. Я не могу предотвратить Вторую Мировую войну, да. Она неизбежно случится. Но… Хрен с ними, со всеми. Пусть грызутся, сколько хотят. Гораздо важнее, есть ли шанс изменить ситуацию с Великой Отечественной? Ведь большой вопрос — кто и на