обтягивала его широкие плечи и мощные руки. Довершали образ синие джинсы и модные спортивные сандалии вроде тех, в которых ходят в походы. Он напоминал своих ровесников-сабров из определенных кругов — они тщились походить на полковников в отставке и смотрели на мир с ленивой насмешкой бывалых вояк. В левой руке, небрежно упертой в бедро, он держал большой конверт из коричневой бумаги. При виде Котлера здоровяк заулыбался и протянул правую руку — прямо как школьный приятель или любимый родич. Котлер подыграл и позволил увлечь себя на свободную скамейку под раскидистым рожковым деревом.

Там, в относительной уединенности, у них завязалась беседа, которую случайный свидетель счел бы исключительно дружеской. Никто не повышал голос, не хмурил брови. Полнейшая невозмутимость. Так такие дела обычно и делаются.

Амнон сказал:

— Меня прислала одна заинтересованная сторона.

— И что же это за сторона? — спросил Котлер.

— Не имеет значения.

— Неужели?

— Господин Котлер, вы политик. Вы заняли непопулярную позицию. Вашим поведением огорчены многие люди. Некоторые из них обратились ко мне. Кто именно? Ави, Йоси, Моше, Дади. Зачем вам знать? Не стану называть имен, чтобы не отвлекаться от главного. Имена здесь не главное.

— Итак…

— Итак, эти люди хотят дать вам еще один, последний, шанс передумать.

— Видите? Говорите, имена не важны, а они важны, и еще как. Потому что, если бы эти люди хоть сколько-нибудь меня знали, они бы поняли, что все это бесполезная трата времени. В случае со мной вы далеко не уедете. Я известный упрямец, господин Амнон. Я славлюсь своим упрямством. Полагаю, вы об этом осведомлены.

— Да, господин Котлер. И безмерно вашим упрямством восхищаюсь. Однако, полагаю, вы осведомлены о том, что даже без вашего содействия голосование все равно пройдет не в пользу поселенцев. В данном случае ваше упрямство ничего не изменит.

— Чем же я тогда мешаю?

— Дело в том, что людям, которых я представляю, хотелось бы, чтобы все прошло как можно спокойнее. Их заботит безопасность — как солдат, так и поселенцев. И здесь крайне важен эмоциональный аспект. А вы человек влиятельный. Люди вас уважают. К вашим словам прислушиваются. Если вы по-прежнему будете выступать против операции, это может спровоцировать нежелательную реакцию. Не исключено, что вы даже не отдаете себе отчета, к каким последствиям это способно привести.

— Если люди, которых вы предоставляете, опасаются последствий, то передумать стоит не мне, а им. У нас демократия, господин Амнон. Мы живем в Израиле, не в Иране. При демократии каждый может говорить, что думает. Когда я выступаю против этого плана, моя задача — не вызвать нежелательную реакцию, а удержать свою страну от нежелательной ошибки.

— Все это прекрасно, господин Котлер. Только вы развили слишком бурную деятельность. Высказываетесь в кнессете, на страницах «Нью-Йорк таймc». Вас просто просят вести себя потише. Не поднимать шума — не уходить из кабинета. Никто не просит вас поддержать операцию. Просто на время отойти в тень.

— Господин Амнон, скажу напрямик. Я провел тринадцать лет в советских тюрьмах и лагерях, чтобы получить право приехать в Израиль. Если вы или люди, которых вы предоставляете, думаете, что меня можно запугать этой кагэбэшной чернухой, то вы ошибаетесь.

— Господин Котлер, другого я от вас и не ждал. Признаться, я был бы даже разочарован, ответь вы иначе. Но если ваше противодействие все равно ничего не изменит, зачем, позвольте спросить, вам попусту собой жертвовать?

— Теперь речь зашла о жертвах?

— Поверьте, мне это отнюдь не доставляет удовольствия.

— КГБ, господин Амнон, работал ровно по такому же сценарию.

— На самом деле я пытаюсь вас защитить.

— Слово в слово.

Амнон уронил левую, упиравшуюся в бедро руку, на конверт у себя на коленях.

— Так не хочется этого делать, — сказал он.

— Давайте без рисовки, — сказал Котлер.

Амнон удрученно улыбнулся и постучал указательным пальцем по конверту. И стал потихоньку сдвигать его на колени Котлера. Делал он это словно бы с глубочайшим сожалением, словно бы под дулом пистолета. Котлер к конверту не прикоснулся.

— Не стесняйтесь, открывайте, — сказал Амнон.

— Не имею ни малейшего желания, — ответил Котлер.

— И кто из нас теперь рисуется?

Котлер взял конверт — внутри было что-то гладкое и гибкое — и вернул его Амнону.

— Это фотографии, господин Котлер.

— Я понял.

— Призываю вас на них взглянуть, прежде чем отвергнуть мое предложение.

— Господин Амнон, надеюсь, у вас не сложилось впечатления, будто я готов к переговорам. Что бы ни было на этих фотографиях, это не заставит меня передумать. Смею вас заверить, свои уязвимые места я прекрасно знаю. Однако если, упаси Господь, на этих снимках есть что-то неблаговидное, что касается моих детей или жены, надеюсь, ваши люди, если не из моральных, то хотя бы из политических соображений не станут их публиковать. В любом случае у меня нет никакого желания копаться в вашем мусоре.

Разговор был окончен. Амнон ушел и унес свой мусор, а на следующее утро он оказался вывален на первые полосы всех израильских газет.

Четыре

В плиты набережной — явно в рамках какой-нибудь недавней программы по благоустройству — были вделаны круглые галогеновые лампочки. Освещенная дорожка тянулась от площади Ленина почти на километр, до отеля «Ореанда». Поужинав в ресторане с видом на площадь и гавань, Котлер и Лиора пошли вдоль этой дорожки — расслабленно, впервые с того момента, как грянул скандал, не ощущая себя преступниками, которых гонят и преследуют. Дневная жара спала, вечерний воздух был мягок и умиротворяющ и, словно сочувствуя, изливал на них благодать. Дневная толпа поредела, и пешеходы на набережной продолжали двигаться как бы по инерции — неспешно и с виду бесцельно. В одном месте шеренга магазинов и ночных клубов делила набережную надвое. Нижнее ответвление уходило к побережью; верхнее тянулось между двумя рядами магазинных витрин. Котлер и Лиора бездумно свернули на верхнюю часть и оказались среди собственных отражений в темных витринах по обе стороны. Очутиться на открытом месте, среди своих бесконечно двоящихся образов, было все равно что ненароком выступить с откровенным саморазоблачением. В этом зеркальном коридоре они не просто были на виду — их нельзя было не заметить.

Какое-то время шли молча. Со стороны могло показаться, что эти бредущие под руку люди наслаждаются обществом друг друга, а вовсе не угодили в ужасный переплет, отчего человек послабее устройством, чем Котлер, — и, надеялся он, чем Лиора, — непременно выкинул бы что-нибудь опрометчивое, безрассудное, непоправимое. Котлер умел взять себя в руки, в этом он был мастером мирового уровня. Он