Ну появилась и появилась. С Андреем мы играли, вместе лазали в подвалы, к ужасу домашних. Под нашим и соседними домами по Греческому и по Некрасова были подвалы, такие огромные, что там можно было потеряться. Как я уже говорила, мы туда лазали в основном за кошками. Но это отдельная история… Я все пыталась навязать Андрею игру, в которой я принцесса, но он почему-то отказывался.

Скажу так: то, что у меня был брат, я по-настоящему осознала, когда он умер. Брат был как данность: то, что есть, должно быть и не может исчезнуть. Я знала, что Андрей очень способный, одаренный, волновалась за него, когда он ушел на фронт. Но вот он вернулся с войны, а как иначе, он же есть!

По отношению к сестре такого не было, может, из-за большой разницы в возрасте. Когда мы попали в детский дом, она оказалась в другом детском доме. И вообще была какая-то другая.

Мы с Андреем были разные по характеру, но совершенно одного ранжира. Он мой брат, я его сестра, что было совершенно ясно. А то, что Эвридика наша сестра, мы не до конца воспринимали. Она в наших играх не участвовала, она была довольно маленькая, когда пришли разные беды.

Кстати, Эвридика, в отличие от нас, некрещеная. Уже нельзя было крестить в тридцатые годы, тридцать третий – год ее рождения. А меня и брата крестили, несмотря на все запреты. Кажется, на дом приглашали священника.

Родители тоже были крещеные?

Они были и крещеные, и венчанные. Потому что в начале двадцатых годов еще можно было венчаться. Сестра моя так некрещеная и осталась. Ей много лет, и она очень болеет, но когда я пытаюсь эту тему с ней заводить, говорит, что это серьезный вопрос, его надо обдумать, сейчас еще слишком рано…

Отец был беспартийный, мама тоже, вообще тогда интеллигенция к партийности плохо относилась. Хотя дедушка был ужасно прогрессивный. Он же был депутатом горсовета и активно поддерживал советскую власть. Недаром Ленин подписал ему и его семье охранную грамоту. Когда папу арестовывали, родители сказали, что вот у нас есть охранная грамота Ленина. И показали тем, кто пришел его арестовывать. Ее бросили на пол, на нее наступили. Я этого не видела, но мама рассказывала на следующий день.

И где сейчас эта грамота?

Ее просто нет. Ведь тогда огромное количество бумаг из шкафов летело на пол. Они подбирались, выметались – не знаю, что с ней произошло. Во всяком случае, ее ценность была аннулирована полностью.

Сколько вам было, когда все это произошло?

Тринадцать лет.

Закончился этап вашей жизни?

Закончилось детство, которое, притом что в тридцатые годы были изрядные сложности, все-таки дало мне силы пройти через очень многое. Вот моя мама – удивительный человек, в прямом смысле удивительный. Она вбила себе в голову, что я буду научным работником. И делала все, чтобы я не отклонялась от этого пути. Например, исходя из того, что женщина-ученый – чаще всего синий чулок, внушала мне, что я далеко не красавица.

Это было так или, скорее, педагогический маневр?

Судя по фотографиям, не совсем так. Думаю, что я была ничего девочка. Но она мне развила комплекс неполноценности. И это очарование со знаком минус с меня было снято… в тридцать пять лет. Получилось очень здорово. Занятно, во всяком случае. Даже сейчас по фотографиям видно, что в двадцать два, двадцать четыре года я ничего себе. Кстати, я не лучшие фотографии выбрала для книжки. Фотографии-то неплохие, но, наверное, каждому человеку, особенно женщине, кажется, что в жизни она лучше. И мне тоже, обольщаться не следует. И так я прожила с порядочным комплексом до тридцати пяти лет, в убеждении, что не могу нравиться, – и когда понравилась своему будущему мужу Всеволоду Ивановичу, то посчитала это чудом.

А что произошло с вами в тридцать пять лет?

В тридцать пять лет я попала в Англию. Я тогда уже знала английский язык достаточно неплохо.

И однажды в Бристоле в лаборатории услышала, как две буфетчицы меня обсуждают. Причем ясно было, что этим буфетчицам невдомек, что я их слышу, а главное, понимаю, о чем они говорят. Пока я с электродами возилась или что-то в этом роде, они меня с ног до головы по косточкам разобрали.

Они знали, что вы из России?

Конечно.

И что же они о вас говорили?

Ну, этого я вам не скажу! Кроме того, вы не поверите. Часто пожилые люди рассказывают, ах, какие они были в молодости… Я бросила эти свои электроды и помчалась на лестницу. На площадке между первым и вторым этажом было зеркало – в полный рост. Я начала себя рассматривать с нарастающим интересом. Это необычное ощущение – смотреть на себя совершенно новыми глазами. И отрезок с тридцати пяти, может быть, до пятидесяти лет я прожила с этим ощущением. Что, надо сказать, отразилось в лучшую сторону на отношении ко мне мужской половины населения. Вот что значит самой о себе знать что-то хорошее.

А на ваших научных достижениях это новое ощущение отразилось?

В каком смысле?

Продуктивнее стали работать или расслабились?

Что касается научных исследований, поездка в Англию была для меня решающей. Потому что до этой поездки я считала – вот как в отношении внешности – да, я доктор наук, в тридцать четыре года защитилась, что вроде бы и достойно. Но по гамбургскому, международному счету – это почти ничто. Только в Англии, убедившись, что, во-первых, я понимаю, что они делают, и, во-вторых, в своей работе иду в ногу со временем, я внутренне раскрепостилась. Мне стало легче делать то, что я хочу. А дальше, не скрою, стремилась честно подняться по каким-то социально-научным ступеням. Не ради звания академика, а чтобы развивать свое направление. Потому что женщина в науке должна быть застрахована, вот как водитель на трассе. Не ради безнаказанности – ее не бывает, а ради новых возможностей.

Какие, например, возможности?

Заявить свою тематику, отличную от той, что записана за институтом. И еще много такого, что трудно объяснить.

Я вспоминаю, когда мне было уже порядочно лет – семнадцать лет назад, утром, проснувшись в мой день рождения, мой второй муж Иван Ильич спрашивает: «Почему тебе не дали Героя к шестидесятилетию?» Я отвечаю: «Господи, ну не дали и не дали. Зачем мне еще это?»

А не дали мне звания Героя ровно потому, что Буренков,