Шрифт:
Закладка:
РАССКАЗ ВТОРОЙ,
[О ТОМ,] КАК ЛАСАРО УСТРОИЛСЯ У СВЯЩЕННИКА И ЧТО С НИМ СЛУЧИЛОСЬ
На другой день, не чувствуя себя в безопасности, я отправился в местечко, называемое Македа[41], — там в наказание за мои грехи повстречался мне некий поп и, когда я подошел к нему за милостыней, спросил, умею ли я прислуживать за обедней. Я ответил, что умею, и так оно и было, ибо слепой греховодник хоть и дурно со мной обращался, а всё же научил меня множеству полезных вещей, в том числе и прислуживать. В конце концов священник взял меня к себе.
Попал я из огня да в полымя. Слепой по сравнению с ним был настоящим Александром Великим[42], несмотря на то что, как я уже поведал, являл он собою олицетворенную скупость. Скажу только, что вся скаредность мира заключалась в этом человеке. Не знаю уж, родилась ли она вместе с ним или же он впитал ее в себя, приняв духовный сан.
Был у него старый сундук, запертый на ключ, который он носил на ремне своего подрясника. Принеся из церкви благословенный хлеб, он собственноручно клал его в сундук и тут же запирал. Во всём доме не водилось ничего съестного, как это бывает в других домах: ни сала, подвешенного к дымоходу, ни сыра в столе или в шкафу, ни корзиночки с кусками хлеба, остающимися после трапезы; а между тем мне казалось, что, даже не притрагиваясь к ним, я бы утешился их созерцанием.
Все съестные припасы моего хозяина состояли из одной лишь связки лука, которую он держал под ключом в каморке наверху. Я получал одну луковицу на четыре дня, и когда просил у попа ключ, чтобы идти за нею, то, если кто-либо присутствовал при этом, он с великой осторожностью отвязывал ключ от ремня и протягивал мне его со словами:
— Возьми и сейчас же принеси обратно. Тебе бы всё только лакомиться!
Можно было подумать, что там заперты все пряности Валенсии[43], хотя в этой каморке, как я уже сказал, не было ни черта, кроме висевших на гвоздике луковиц, которым поп вел строгий счет. Так что если б я, себе на горе, увеличил полагавшийся мне паек, мне бы это обошлось недешево.
В конце концов я стал помирать с голоду. Хозяин же мой, будучи ко мне не весьма милостив, себя, однако, не забывал: за обедом и ужином он обыкновенно съедал на пять бланок мяса. Правда, он делился со мной супом, но мяса я не видал как своих ушей, а хлеба получал вдвое, а то и втрое меньше, чем мне требовалось.
По субботам в тех краях едят бараньи головы[44], и я покупал для хозяина баранью голову за три мараведи. Он варил ее и съедал глаза, язык, затылок, мозги и щековину, а мне оставлял на блюде одни обглоданные кости и приговаривал:
— Бери, ешь и ликуй. Ты владеешь целым миром и живешь получше самого Папы.
«Тебе бы послал Господь такую жизнь!» — думал я.
К концу трех недель я настолько отощал, что от голода уже не мог держаться на ногах. Я бы так и сошел в могилу, если бы Господь Бог и моя собственная сообразительность не помогли мне. Пуститься на хитрости мне не представлялось случая, ибо здесь нечего было украсть, а если бы даже и было, то я не мог бы отвести попу глаза, как это мне удавалось с предыдущим хозяином, да простит его Господь, если он помер от удара, ибо при всём своем лукавстве он был лишен бесценного дара — дара зрения и не видел меня. Что же касается этого, то никто не обладал такой зоркостью, как он. Когда мы совершали проскомидию[45], то ни одна полушка, падавшая в раковину[46], не ускользала от его взгляда. Одним глазом он смотрел на народ, а другим на мои руки, и зрачки его вращались, как если б они были из ртути.
Он вел счет всем монетам, какую бы кто ни подал, и после сбора тотчас же отбирал у меня раковину и ставил на престол, так что я за всё время, пока у него жил, или, лучше сказать, умирал, ни разу не ухитрился стянуть ни единой бланки. Из харчевни я никогда не приносил ему вина ни на грош, а ту небольшую часть пожертвований, которая хранилась у него в сундуке, он распределял таким образом, что ему хватало на неделю. А чтобы скрыть свою великую жадность, он говорил мне:
— Знай, мальчик, священнослужители должны быть весьма умеренными в еде и питье, поэтому я не распускаюсь, как другие.
Сквалыга мой бессовестно лгал, ибо в монастырских трапезных и на поминках он жрал на чужой счет, как волк, и пил побольше любого знахаря, что лечит от водобоязни[47].
Раз уж я заговорил о поминках, то, да простит меня Господь Бог, ибо в эти дни я был врагом рода человеческого[48] единственно потому, что только в эти дни мы ели досыта, и я желал и молил Бога, чтобы Он каждый день поражал кого-либо из рабов Своих. Когда мы причащали и соборовали больных и священник предлагал всем присутствовавшим молиться, я, конечно, от других не отставал и от всего сердца и от всей души просил Бога, чтобы Он, как говорится, не отвергал слугу Своего, а призвал его к Себе.
Если некоторые из них выживали, то я, прости Господи, многократно посылал их ко всем чертям, а тем, кто умирал, я столько же раз желал Царствия Небесного. За всё время, пока я пробыл у попа, а именно почти полгода, скончалось только двадцать человек,
