Влад поморщился при упоминании мамы, но тут же улыбнулся мне, сглаживая неприязнь обаянием полных, четко очерченных губ. А я невольно ловлю себя на мысли, что он красив — да, этот мужчина красив какой-то звериной, острой красотой, на которую не хочется смотреть вблизи. Лучше издали любоваться, чтобы боли не причинил.

— Мы не с того начали, Вера, я хотел попросить прощения. Вчера я не ожидал тебя увидеть, ты застала меня врасплох, — взъерошил он свои светлые волосы.

— Хотел просить прощения, так проси.

— А ты наглая… хорошо, прости, Вера. Вчера я был неласков, надеюсь, совместный завтрак искупит мою вину.

Послать бы тебя к дьяволу вместе с этим завтраком, и с извинениями, которые запоздали больше, чем на десять лет. За вчерашнее я готова простить тебя, а вот за все остальное — нет. Но, как я и думала, ты не просишь за это прощения, ведь вину ты не чувствуешь.

Перед глазами, как наяву, картина. Восемь лет мне было, второй класс, а я до сих пор помню все:

— Не садись со мной, ты детдомовская. Вшивая подруга с помойки мне не нужна.

Аня резко дернула стул, и я соскочила с него, испугавшись. Задела локтем пенал, и цветные ручки с карандашами, на которые я наглядеться не могла, с громким стуком валятся на грязный линолеум.

— Меня учительница посадила за эту парту. Ань, перестань.

— Не стану с тобой сидеть, — визжала она. — Ты меня вшами заразишь!

— Так, девочки, что здесь происходит? Аня, не кричи, это неприлично. А ты, Ника, собери карандаши, вымой руки, и возвращайся в класс.

— Варвара Николаевна, пересадите от меня эту, — Аня заплакала, размазывая слезы и сопли по хорошенькому личику. — Она заразная, Влад всем рассказал откуда она…

— Чтобы я больше этого не слышала. Вероника будет сидеть с тобой за одной партой, и ты принесешь ей извинения, иначе пойдешь в угол!

Тогда Аня извинилась передо мной, и больше не заговаривала о том, чтобы я пересела, но я горько пожалела и об этом, и об извинениях, за которые она меня не простила. И до окончания школы с радостью травила меня, как и все остальные одноклассники, за исключением нескольких равнодушных.

Лишь Катя всегда была на моей стороне, но защитить не могла.

Все это — школьную травлю, семейные проблемы и свои детские горести я переживала не так, как все остальные. Сначала было смирение, к которому нас приучили в детском доме — все сироты умеют смиряться с жестокостью. А затем во мне поднял голову протест: я отказывалась быть молчаливой жертвой.

И дралась до крови, до вырванных волос. Отбивала свое право считаться не помойной кошкой, а человеком. После этого, после вывернутых рук и расцарапанных лиц, открыто задирать меня перестали, утвердившись в том, что я дикарка. Но дикарка опасная, с которой лучше не связываться.

— Перестала обижаться?

— Перестала, Влад, — улыбнулась ему, и привычно заправила темный локон за ухо. — Ты решил наладить с нами отношения? Поэтому завтрак, и свидание с мамой? Думаю, она будет счастлива тебя увидеть после стольких лет.

— Я не пойду к ней.

— Но ты же…

— Я поговорю с врачом насчет лечения. Хочу понять, есть ли шансы, и что вообще с ней. Ты мне так и не объяснила, я даже не понял, сколько нужно на лечение. Но видеться с ней я не собираюсь.

Сказал, как отрезал. А в моей душе в неравной борьбе сплетаются слепая ярость и облегчение. Ярость от того, что маме не повезло с родным сыном, который и на краю жизни за руку не возьмет. И позорное облегчение, что мне не придется ее ни с кем делить. Тем более, с родным, с кровным сыном. Казалось, что увидь мама Влада, сразу забудет обо мне, как о чем-то неважном, хоть я и знаю, что это не так.

— Я не понимаю тебя, Влад. Правда, не понимаю. Почему ты такой жестокий?

— Я? Жестокий? — улыбнулся, а сам хмурится, и две морщинки перерезают переносицу, стрелами указывая его дикие, шальные глаза-льдины. — Вера, мне не нужны люди, которым не нужен я. А матери я никогда не был нужен, также, как и отец.

— Что за бред?

— Не бред. Ты ничего не замечала, но так оно и есть. Что, скажешь, она часто обо мне вспоминала? — надавил Влад, неотрывно глядя мне в глаза. — Ну? Хоть раз мать говорила обо мне?

— Нет, но это потому, что ей было больно…

— Это потому, — жестко сказал он, перебив меня, — что ей плевать. Вероника была любимицей, а я был нежеланным ребенком. Сына мать никогда не хотела, она вообще мужчин ненавидит. Одно время я уверен был, что не родной ей, но это не так, к сожалению. Не знаю почему, но она всегда меня ненавидела.

Неправда!

Мама — самая добрая, самая лучшая женщина на свете. Она, пока была здорова, моталась со мной по больницам, по врачам. На себя плевала, но помогала приютам, собирала детские вещи, и передавала их в фонды. С волонтерскими организациями работала, силясь сделать этот мир лучше.

— Не хочешь — не встречайся с ней, — ответила, и тяжело сглотнула горькую слюну.

— Спасибо за разрешение. Ешь, Вера, твоя мерзкая каша скоро остынет уже.

Опустила ложку в свою кашу, и посмотрела на стол. Плюс в нашей совместной трапезе все же есть — теперь я хоть знаю, что такое «континентальный завтрак».