к нему за столик подсели три дамы, по всей видимости свободных нравов. Несмотря на незнание средства общения, дамы мимикой и жестами быстро сошлись с Сато, и он даже угостил их шампанским. Потом японец так осмелел, что пригласил Титькину на танец.

Девица была настолько здорова в своих формах, что маленький японец только тыкался носом в ее прелести. Сато никак не мог поверить, что телеса Титькиной настоящие, а не сварганены из какого-нибудь поролона. И решил проверить (извечное любопытство японцев!). Японец ткнул указательным пальцем в злосчастный бугорок, которого он касался кончиком носа…

Реакция последовала незамедлительно: Титькина закатила Сато такую оплеуху, что потомок самураев отлетел метра на три под стол. Появилась администрация, милиция, а потом и я прикатил.

Никаких мер против Сато милиция принимать не стала, а с удовольствием разрешила мне доставить японца в гостиницу «Метрополь».

Этим не завершилось любопытство японца к московским достопримечательностям. Он меня спросил, где я работаю. Я ответил честно: в КГБ. На несколько мгновений японец онемел а потом переспросил:

— Это правда?

— А зачем мне врать? Тем более такому уважаемому бывшему военному разведчику Японии, — на ходу придумал я ответ. — У меня есть к вам личные вопросы. Вы были знакомы с А.В.С.Э.?

— Конечно, конечно! — радостно отвечал Сато.

А когда я спросил у него, когда он закончил разведывательную школу Накано, по-моему, он вообще расцвел от счастья. Сато пригласил меня к себе на следующий день в гостиницу. Но я не стал об этом докладывать начальству, и наш контакт прервался. К тому времени я уже осознал, что это не укладывается в провозглашенную в Советском Союзе доктрину о «злых самураях».

На японском направлении

Поэт Владимир Маяковский сказал: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». Я переделал слова поэта в фразу: «Японский я выучу только за то, что им разговаривает Хирохито». Эта перефразировка была, видимо, не совсем уместна, во всяком случае, раньше произнести вслух подобные слова было большим кощунством. Я, правда, не вкладывал в них никакого иронического или враждебного смысла — просто эти слова каким-то образом помогли мне взяться за непонятный язык.

До непосредственного соприкосновения с японским языком особыми познаниями о Японии я не обладал. В школьные годы прочел романы Степанова «Порт-Артур», Новикова-Прибоя «Цусима», рассказ А.И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников». И этого было вполне достаточно, чтобы считать, что все японцы — сплошь самураи, которые любят делать себе харакири, что это коварные и жестокие люди, с которыми ухо надо держать остро.

Такими же познаниями, видимо, обладали и большинство жителей нашей страны. Во многом такое мнение о Японии и японцах сложилось под воздействием официальной пропаганды периода, когда Россия (СССР) и Япония между собой соперничали или даже враждовали. А в основном взаимоотношения между нашими странами таковыми и были на протяжении почти двухсот лет.

В школьные годы я не раз разговаривал с одним стариком — Рак Василием, который был защитником Порт-Артура во время Российско-японской войны 1904–1905 годов, а затем несколько месяцев провел в Японии в плену. Его приятно поразили мои расспросы о русских генералах Стесселе, Фоке, Кондратенко, Белом, адмирале Макарове и других, знания о которых я почерпнул в упомянутых выше книгах. Понятно, что малограмотный бывший нижний чин не мог знать больше написанного литераторами.

Я же, к сожалению, не предполагал, что мне когда-либо придется встретиться с японскими проблемами, и упустил возможность расспросить очевидца тех давних уже событий. Сколько же мы за свою жизнь безвозвратно теряем благоприятных возможностей и собеседников, которые были рядом с нами, но бурливый поток времени лишил нас случая этим воспользоваться.

Как бы там ни было, я приступил к изучению этого необычного языка, который преподавала тихая и скромная женщина Татьяна Сергеевна. Язык нам давали пять дней в неделю по четыре часа в день. В шестой учебный день, который я называл Юрьевым, нам читали другие дисциплины. После занятий и обеда была введена обязательная трехчасовая самоподготовка, во время которой было запрещено бесцельно бродить по институту.

Ежедневные и упорные занятия языком не замедлили вскоре сказаться. По языку и другим дисциплинам я первый курс окончил на «отлично» и в числе пяти остальных отличников был даже награжден ценным подарком, который храню до сих пор. Мне кажется, что основные знания японского языка я приобрел именно на первом курсе, а затем всю жизнь его пришлось доучивать.

На оперативной практике; Владивосток — Сокольники

Занятия в Высшей школе дважды подкреплялись практикой в оперативных подразделениях советской контрразведки.

В 1962 году меня направили на двухмесячную (июнь — июль) оперативную практику в УКГБ при СМ СССР по Приморскому краю.

Из всех подразделений, в которых мне поочередно пришлось побывать на практике, на меня наибольшее впечатление произвела стажировка в следственном отделении. Как раз в это время шла работа по реабилитации незаконно репрессированных, начатая после разоблачения культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС.

Мне давали архивные дела на осужденных, я их изучал и делал заключение. Почти все фигуранты дел были обвинены в японском шпионаже, но, если судить по имеющимся в архивных делах материалам, и дураку было бы ясно, что шпионажем здесь даже не пахло и никакими враждебными делами против Советского Союза они не занимались, так как доказательства подобной деятельности просто отсутствовали.

Я добросовестно штудировал материалы и в подготовленном проекте заключения писал, что такие-то лица осуждены по такой-то статье УК РСФСР и расстреляны такого-то числа незаконно, а посему подлежат посмертной реабилитации.

Особенно меня поразило одно архивно-следственное дело в отношении 130 заключенных исправительно-трудового лагеря в Приморье, возбужденное в 1929 году. Десять фигурантов дела были приговорены к расстрелу, а остальным добавили сроки. Все они были невиновны.

Меня поразили хранившиеся в деле несколько писем заключенного Бондаренко (других его данных не помню) Сталину, которые до вождя так и не дошли, а были похоронены в этом жестоко-бесстрастном уголовном фолианте. 26-летний Бондаренко, бывший учитель, бывший член ВКП(б), активный участник партизанской борьбы с японскими интервентами, умолял вождя разобраться с клеветой на него. Но письма Сталину не дошли, а «японский шпион» был расстрелян.

На меня это дело оказало такое гнетущее впечатление, что я невольно подумал: «А зачем я сюда попал? Я буду протестовать!» Забегая вперед, скажу, что за время работы в КГБ не сделал ни одного поступка, за который мне стало бы стыдно. Хотя не раз приходилось сталкиваться с подлостью людей, пытавшихся мне насолить. Но мне повезло — то ли