взволнованный голос Елены Афанасьевны: «Александр Петрович ушел из дома два дня назад погулять, и до сих пор не вернулся…» На следующий день, когда я снова позвонила, Межиров был дома, но к телефону уже подойти не смог. Супруга поэта рассказала, что он потерялся в большом городе, что внезапно отказала память и, когда ему попытались оказать помощь полицейские, он вспомнил и назвал адрес… мастерской своего самого близкого друга – скульптора Эрнста Неизвестного.

А 22 мая Межиров умер. В моем архиве осталась продиктованная им подборка стихов. И сегодня, спустя столь долгое время, я подумала: «Как же опрометчиво мы поступили, ожидая от поэта только новых, не опубликованных работ! Ну и что, что стихи были «не с пылу с жару»? Мы спокойно прошли мимо тех, что отобрал для нашей газеты он сам: главные, по-видимому, для него в тот момент жизни!

Поэтому сегодня привожу не опубликованную (и по моей вине тоже) подборку Александра Межирова полностью.

Что ж ты плачешь, старая развалина, —

Где она, священная твоя

Вера в революцию и в Сталина,

В классовую сущность бытия…

Вдохновлялись сталинскими планами,

Устремлялись в сталинскую высь,

Были мы с тобой однополчанами,

Сталинскому знамени клялись.

Шли, сопровождаемые взрывами,

По всеобщей и ничьей вине,

О, какими были б мы счастливыми,

Если б нас убили на войне.

* * *

Москва. Мороз. Россия.

Да снег, летящий вкось.

Свой красный нос, разиня,

Смотри не отморозь!

Ты стар, хотя не дожил

До сорока годов.

Ты встреч не подытожил,

К разлукам не готов.

Был русским плоть от плоти,

По мыслям, по словам.

Когда стихи прочтете,

Понятней станет вам.

По льду стопою голой

К воде легко скользил.

И в полынье веселой

Купался девять зим.

Теперь как вспомню – жарко

Становится на миг.

И холодно, и жалко,

Что навсегда отвык.

Кровоточили цыпки

На стонущих ногах.

Ну, а писал о цирке,

О спорте, о бегах.

Я жил в их мире милом.

В традициях веков,

И был моим кумиром

Жонглер Ольховиков.

Он внуком был и сыном

Тех, кто сошел давно.

На крупе лошадином

Работал без панно.

Юпитеры немели,

Манеж клубился тьмой.

Из цирка по метели

Мы ехали домой.

Я жил в морозной пыли,

Закутанный в снега.

Меня писать учили

Тулуз-Лотрек. Дега.

* * *

Не забыт наверняка Гинзбург Лёва, —

Повелитель языка, пастырь слова.

Он на виллы к палачам заявлялся по ночам, —

Разговор не разглашать обещался.

Обещанье нарушать

Не боялся.

Не боялся ни ножа,

Ни кастета,

Жил на свете не дрожа,

И вообще-то

Опасался пустяка,

Только тени,

Адьюльтера, например,

Где-то в Вене.

И однажды мне сказал

Из-под спуда:

Неудавшаяся жизнь —

Тоже чудо.

* * *

Моя рука давно отвыкла

От круто выгнутых рулей

Стрекочущего мотоцикла

(«Иж»… «Ява»… «Индиан»… «Харлей»…).

Воспоминанья зарифмую,

Чтоб не томиться ими впредь,

Когда последнюю прямую

Я должен был преодолеть,

Когда необходимо было

И как в Барабинской степи

В лицо ямщицким ветром било,

С трибуны крикнули:

– Терпи!

Птаха

1

В Крыму на полустанке были щёки

Подкрашены чуть грубо.

И лицо

Чуть бледное.

Надменный и высокий

Взгляд. На пальце

Бедное кольцо.

След мятежа в отсутствующем взгляде,

Не уследишь за ним, как ни следи,

Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,

И смутное пространство – впереди.

И горы переходные, страстные.

Не склеилась беседа. Возрастные

Насторожённость, отчужденье, страх,

Весь бесконечный перечень явлений,

Когда равно ничтожество и гений

Блуждает человек в полупотьмах.

В каких она перебывала безднах

Противоборства, длящегося в ней,

Боренья двух истоков несомненных,

Различных оснований и корней.

Но я не сомневался, что в итоге

Преджизненных метаний и обид

Еще в начале жизни и дороги

В ней доброе начало победит.

Была жара и воздух раскаленный

В салоне захламленном «Жигулей»,

Татарским солнцем выжженные склоны

Гор невысоких и нагих полей.

И дней наедине прошло немало

На берегу то вместе, то поврозь,

В ней всё насторожилось и молчало,

Буёк волной бессмысленно качало,

И пианино старое бренчало,

И ничего ещё не началось.

2

Мы вместе с ней по улице ночной

Куда-то шли, где лишь один слепой

Фонарь над ней качался, надо мной.

Мы вместе с ней гуляли редко-редко,

Когда все дети спать должны давно,

Как вдруг она сказала (малолетка):

– Смотри-ка, Саша, видишь, не темно.

Какая люминация! – сказала.

Четыре года было ей без мала,

А через десять с лишком лет ее

За океан смела волна больная.

Была таможня пьяная, блатная

И что-то вроде визы. Вот и все.

И больше ничего. И путь не близкий

На взлетной начинался полосе.

Что знала птаха, лишь язык английский.

Но там язык английский знают все.

* * *

Очередь за водкой еле движется,

Раннезимний подступает мрак.

Книга, книжка, маленькая книжица

Складывается примерно так (за шагом шаг).

Полоса, как говорится, средняя,

Железнодорожный рядом путь.

Книга, книжка, книжица последняя

Сложится, наверно, как-нибудь.

Я, конечно, понимал заранее:

Нелицеприятным будет суд, —

И мое ужасное название

Пошлым и безвкусным назовут.

Но поскольку нет прорабов духа,

Сборной духа в этой книге нет,

Для нее названье «Бормотуха»

Я придумал в духе этих лет.

Бормотуха бытия земного.

Не было такого никогда —

Выхаркнула с кровью это слово

Русская страда…

Павел Грушко. Между я и