Вся русская делегация в Амстердаме состояла из москвичей, приходивших на заседания Думы, читавших хорошо организованную Бобковым официальную прессу, а у меня уже много лет было народное информационное агентство, «Ежедневная гласность», и я точно знал, что нигде в России власть не находится в руках демократов (чего стоит Собчак, мне давно было известно), более того – идет организованное уничтожение демократического движения. Еще существовали и «Мемориал» и «Демократическая Россия», но жить им оставалось очень недолго. Никто из собравшихся в Амстердаме этого не чувствовал. А вот простые люди хорошо это понимали. По всей стране шли митинги, во всех существовавших последний год самиздатских газетах и журналах говорили и писали только об одном: все те, кто был у власти в советское время, изменив вывески на своих кабинетах и подпустив ненадолго процентов пять демократов, у этой же власти и остались.

Вся центральная пресса, радио и телевидение взахлеб вещали о расцвете демократии, успешно делили большие деньги и привилегии, свалившиеся на СМИ, а на практике осуществляли старый советский анекдот: «Стоят на Мавзолее Бонапарт и Брежнев, следят за военным парадом, и Брежнев говорит со вздохом: – Мне бы вашу гвардию – весь мир был бы моим. – Мне бы вашу печать, никто не узнал бы о Ватерлоо».

Они радовались, что изредка можно посмеяться над Ельциным, но тех, кто были активны при Горбачеве, обладали минимальным государственным мышлением, были честнее и не только понимали, но и хотели говорить, потихоньку убрали – остальные наперебой писали о победе демократии и совершенно игнорировали все, что в действительности происходит в стране, кто поделил кресла в Кремле, а теперь приступает к разграблению России.

На самом деле то, что произошло, конечно, не было «бескровной демократической революцией», как говорил Гайдар, а было ближе всего к какому-нибудь византийскому перевороту. Слегка одурманенные идеями о величии империи руководители дворцовой стражи года три готовили заговор против слабого императора, выдвинули и втемную вели к власти трусливого и жестокого сатрапа, которого и представили народу как спасителя от тирании.

Были полузабыты некоторые коммунистические (религиозные) идеи, собственно, спецслужбы были всегда к ним откровенно равнодушны и поддерживали лишь в силу служебных обязанностей; несколько изменился характер и состав собственников, но не изменилось главное – характер деспотической власти и репрессивные способы управления.

Это все не имело никакого отношения ни к демократии, ни к бескровной революции – мальчикам, раздавленным танками Лебедя, демонстративно не поставили памятника.

Положение было совершенно безнадежным, если даже у лучших людей России отсутствовал элементарный здравый смысл и они закрывали глаза на все, что творилось вокруг. А ведь так мало оставалось времени до той поры, когда их всех вышвырнут из государственной и общественной жизни, а некоторых – и из жизни вообще, а они будут уходить (как коммунисты в сталинские лагеря с верой в Сталина), сохраняя уверенность в том, что в 1991 году в России произошла демократическая революция.

Недели через три после моего возвращения в Москву началась тщательно спланированная и достаточно сложная (но все же попроще, чем в восемьдесят восьмом году) операция КГБ по разгрому Фонда «Гласность».

Сперва мне позвонил какой-то человек по фамилии Замощин, сослался на другого полузнакомого человека, показывавшего мне сомнительные рисунки Натальи Гончаровой, сказал, что он бригадир реставраторов, восстанавливающих росписи Исторического музея, и предложил что-нибудь сделать и для меня.

Мы с Димой Востоковым – в эти два года новым и главным моим помощником – как раз обдумывали возможность создания при фонде «Гласность» антикварного отделения в надежде таким образом изыскать хоть какие-то средства на продолжение работы. Это и было мое возвращение (через семнадцать лет) в давно забытый мир коллекционеров, хотя понадобилось еще лет пять для того, чтобы я всерьез озаботился возвратом из русских и украинских музеев семейных коллекций. Раньше думать об этом не было времени.

У меня случайно уцелела крупная ярославская икона XVIII века, которая не попала в музей лишь потому, что была куплена мной незадолго до первого ареста в семьдесят пятом году, и я не успел забрать ее у художника, который мне ее продал. Теперь он мне ее вернул. Икона была совсем потемневшая, ее надо было промыть, и я отдал ее реставратору. Недели через две Замощин мне ее вернул, слегка подлакировав, но не промыв. Меня это должно было насторожить, но деньги, которые были с меня взяты, были так малы, что я спокойно отнесся к неумению бригадира реставраторов промыть икону.

Но вскоре Замощин опять объявился. Начал жаловаться, что Исторический музей их бригаде ничего не платит, стал спрашивать, не могу ли я им помочь найти работу за границей – на Кипре или в Германии. Сказал, что мог бы помочь и нам, так как его бригада – кооператив реставраторов «Акант» – арендует небольшой домик на Остоженке, в котором на втором этаже у четырех маленьких комнат есть отдельный вход, и он может нам по невысокой цене отдать его в аренду. Предложение было очень заманчивым, в Германии, где я получил медаль Баварского ландтага, у меня и кроме Восленского оставалось много знакомых, и какую-то работу реставраторам я найти мог и даже провел переговоры во Франкфурте. Оставалось обсудить условия и составить письменный договор. Замощин и председатель кооператива М. Ю. Гайстер почему-то очень торопились. Наши юристы составили договор, был назначен день подписания. При этом реставратор осторожно меня уговаривал сразу же переехать, но что-то мне во всем этом не нравилось, хотя понять, что именно я не мог.

Офис «Гласности», точнее редакция «Ежедневной гласности», поскольку ничего другого мы в это время не делали, находился в полуподвале двенадцатиэтажного дома на Рочдельской, в двух шагах от Белого дома. Было у нас там две комнаты, но очень большие, принадлежавшие какому-то спортивному клубу. Внезапно меня и сотрудников начали попугивать – дескать, у них с кем-то хозяйственные споры, в любой день могут появиться какие-то чеченцы, живущие в этом доме и договор, конечно, договором, но для нас самих было бы безопаснее… Но на все повидавших сотрудников «Гласности» эти разговоры не действовали. Другое дело, что хотя по площади мы на Остоженке поместились бы с трудом, зато в четырех комнатах работать было удобнее, да и место было несравнимо лучше. И все же я не хотел туда переезжать до тех пор, пока не будет подписан договор об аренде.

Но тут в нашем офисе на Рочдельской внезапно оказалось выключенным электричество. Во всем громадном доме свет был, в соседних полуподвалах тоже, а нам объяснили, что