образ всеобъемлющей чудовищной «неправды», с которой судьба накоротке свела автора, определяют весь настрой лирики поэта 30-х гг. Его поэзию наполняют темные апокалиптические видения настоящего и будущего: мерзлые плахи, обагренные топоры, раздробленные кости, князья, утопленные татарами в ледяных колодцах, отвары из детских пупков, сосновые гробы, миллионы «убитых задешево» — и сам поэт, блуждающий посреди этого ада без надежды на избавление.

* * *

В атмосфере нарастающего страха, всеобщего раболепства и торжествующего обскурантизма Мандельштам все же находит в себе мужество для беспощадной инвективы, злой и горькой сатиры, обращенной к самому «вождю народов» и его камарилье:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей…

…………………………………….

(«Мы живем, под собою не чуя страны…», 1933)

Вероятно, это стихотворение в излюбленном мандельштамовском жанре эпиграммы, странным и неожиданным образом воплотившее пророческое призвание поэта, остается уникальным примером гражданской доблести и мужества и мужества отчаяния в истории русской литературы советского периода, единственным актом политического протеста, прозвучавшим не только от имени собратьев по перу, но и от имени всего замученного народа. Ведь оно, в отличие от ахматовского «Реквиема», было предано гласности и повлекло за собой жестокую кару. Не случайно Мандельштам давно уже готовился принять мученический венец и предчувствовал скорую гибель. Может быть, роковая эпиграмма была его подсознательным ответом на попытку «приручения» со стороны властей, которые как раз перед этим одарили нищего поэта квартирой.

Но трагедия не была доведена до конца. Казни обличителя не последовало. После акта профетического самопожертвования, которое Пастернак назвал «самоубийством», поэт все же не сумел и не захотел пройти весь крестный путь. И вот в воронежской ссылке он заявляет о своем покаянии в стихах, откликнувшись на социальный заказ эпохи. Его «Стансы» 1935 г. — также по-своему уникальный образец конформистской поэзии, подтверждающей нравственную капитуляцию:

Я должен жить, дыша и большевея

И перед смертью хорошея —

Еще побыть и поиграть с людьми!

Но, видимо, не случайно в этом стихотворении возникает образ «игры». Здесь речь идет не только о радости жизни и слиянности с массами. Игра с людьми, конечно, подразумевает и попытку заигрывания с властью в надежде «провести» ее, усыпить ее бдительность по отношению к инакомыслящему поэту, готовому примерить личину верноподданного песнопевца. Однако истинное толкование понятие «игра с людьми» содержится в дореволюционной работе Мандельштама «Скрябин и христианство»(1915): «Христианское искусство свободно. <…> Итак, не жертва, не искупление в искусстве, а свободное и радостное подражание Христу — вот краеугольный камень христианской эстетики. Искусство не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен, — что же остается? Радостное богообщение, как бы игра отца с детьми, жмурки и прятки духа! Божественная иллюзия искупления, заключающаяся в христианском искусстве, объясняется именно этой игрой с нами Божества, которое позволяет нам блуждать по тропинкам мистерии, с тем, чтобы мы как бы сами от себя напали на искупление. <…>

Христианские художники — как бы вольноотпущенники идеи искупления, а не рабы и не проповедники. Вся наша двухтысячелетняя культура благодаря чудесной милости христианства есть отпущение мира на свободу — для игры, для духовного веселья, для свободного „подражания Христу“» (‹123>, т. 2, с. 158).

Возможно, мандельштамовские неуемные, на грани гротеска, славословия Ленину и Сталину периода 1935–1937 гг. — всего лишь разновидность рискованной игры с людьми, мифологемами и символами, на которые поэт сделал последнюю ставку в борьбе за жизнь, последний всплеск его внутренней свободы.

Затравленный, гонимый, обуреваемый зловещими предчувствиями, поэт еще не хочет умирать. Чем безнадежней и яснее перспектива, тем с большим упорством он цепляется за жизнь, пытается удержать ее ускользающие мгновения. В чем-то его старания примириться со своей участью побежденного, раздавленного и униженного «гнилого интеллигента» искренни, в чем-то фальшивы, но они явно несут на себе отпечаток извечного российского кенотизма, готовности пострадать «за други своя» — в данном случае «за гремучую доблесть грядущих веков», в угоду осатаневшему народу, который «всегда прав». Отсюда и признания в любви к красноармейской шинели конвоиров, и восхищение «ленинско-сталинским словом», и чисто мазохистское излияние чувств, адресованное палачу с жирными, как черви, пальцами и широкой грудью осетина:

Ты должен мной повелевать,

А я обязан быть послушным.

На честь, на имя наплевать,

Я рос больным и стал тщедушным.

Так пробуй выдуманный метод

Напропалую, напрямик —

Я — беспартийный большевик…

(«Ты должен мной повелевать…», 1935)

Однако нарочитая прямолинейность, декларативность и недвусмысленность образов, столь не типичные для творческой лаборатории Мандельштама, утрированный пафос самоуничижения, самобичевания и раболепства, сквозящий в каждой строке, — все это наводит на мысль об «игре», о некоем поэтическом ёрничестве, юродстве, в подтексте которого содержится издевка, упрек и вызов всесильному тирану.

Иосиф Сталин

В той же тональности выдержаны и прочие «повинные» стихи Мандельштама, которые до сих пор трактовались лишь как беспомощное покаяние и бессильный призыв к милосердию. Отверженный и гонимый злобным самодержцем и его сатрапами, поэт самой гротескной манерой «покаяния», этого достаточно фамильярного виртуального общения с вождем-убийцей, разоблачает свершающееся насилие:

И к нему, в его сердцевину

Я без пропуска в Кремль вошел,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжел…

Стихотворение того же периода, якобы воспевающее ленинский гений, при ближайшем рассмотрении оказывается более всего похожим на заставку готического романа ужасов или баллады о вурдалаке:

Мир начинался страшен и велик:

Зеленой ночью папоротник черный,

Пластами боли поднят большевик —

Единый, продолжающий, бесспорный,

Упорствующий, дышащий в стене.

Привет тебе, скрепитель добровольный

Трудящихся, твой каменноугольный

Могучий мозг, — гори, гори стране!

(«Мир начинался страшен и велик», 1935)

«Конец стихотворения звучит весьма иронически, — справедливо отмечают критики. — Наверняка Мандельштам знал, что мозг Ленина, пораженный склерозом, был тверд, как камень» (‹224>, с. 342). Если даже Мандельштам