— Николай Григорьевич, почему бы тогда, на июньском Пленуме, не сказать именно об этом? Ваше выступление и так было достаточно острым…

— Я верил, что у меня еще есть в запасе время.

Но были еще и другие обстоятельства, которые сейчас почему-то совсем не учитываются, хотя они имели большое значение. Брежнев со своим окружением и я с людьми, которые придерживались примерно одних со мной взглядов, принадлежали к разным поколениям. Мои сверстники были первым поколением, родившимся в советское время. Но мы, если можно так выразиться, развивались на дрожжах революции. Нашими воспитателями были те, кто участвовал в революции, в гражданской войне, были активными творцами тех исторических событий. Через них мы впитывали идеи революции. Непосредственно мы не принимали личного участия в коллективизации, индустриализации страны, но все это происходило у нас на глазах.

Наше поколение пережило 37—38-й годы, мы были свидетелями тех трагических для страны событий, но мы остались с чистыми руками. Наше поколение первое после революции по-настоящему образованное. Но это вырубленное войной поколение. Оно могло бы принять эстафету от предшественников, чтобы потом передать тем, кто шел следом. К сожалению, сделать этого нам не удалось…

Кто-то поехал работать в дальнюю область, кого-то послали на дипломатическую работу в Африку, Австралию, Европу, на Американский континент. Мы мешали Брежневу, а он хотел иметь около себя только тех, кто беспрекословно поддерживал его, кто ему нравился. Мне, например, приближенные к Брежневу люди не раз говорили, что надо поднимать авторитет Леонида Ильича. Я отвечал всегда: «Я за то, чтобы поднимать авторитет Генерального секретаря, но по делам. Раздувать же его не следует, это нанесет урон и партии, и лично Брежневу, и поступать так я не буду». И мое мнение Брежневу было известно.

— Вы уже тогда чувствовали, что его авторитет начали раздувать не по заслугам? Вернее, это уже тогда начало проявляться, а не в последние годы его жизни, когда славословие нашему руководителю, его бесконечные награждения стали производить обратный эффект: его популярность все больше и больше падала?

— Да, лесть и славословие он любил всегда.

— Неужели ничего нельзя было поделать в то первое время, когда застой и все сопутствующие ему явления не расцвели столь пышным цветом?

— Сложность ситуации заключалась в том, что негативные процессы проявились не сразу. Страна шла вперед, развивалось народное хозяйство. И хотя замедлились темпы этого движения, хотя всем было ясно, что мы не выполняем намеченные планы, немногие догадывались, в ком и в чем причина торможения. Я уверен, что секретари обкомов и крайкомов, успешно работавшие на местах, полностью поглощенные решением своих местных проблем, просто бы удивились, предъяви я на пленуме какие-то обвинения лично Леониду Ильичу. Они бы сказали, что я не прав, что им никто не мешает работать!

Особенно если учесть, что Брежнев, если хотел, оставлял о себе положительное мнение. Он всегда мог принять областного секретаря, запросто поговорить с ним, пообещать помощь, похлопать на прощание по плечу. Все мы люди, и согласитесь, когда Генеральный секретарь ЦК дружески тебя хлопает по плечу или сам звонит тебе в область, спокойно с тобой говорит, — это приятно, это вызывает симпатию. И поверить, что такой добрый, доступный человек может ошибаться или может вести себя не по-партийному, — невозможно…

Так что более резкое мое выступление на том пленуме ничего бы не дало. Нужно было время, чтобы люди прозрели.

— Но когда многие прозрели, ситуация изменилась настолько, что поделать уже ничего было нельзя… Конечно, Николай Григорьевич, я скорее всего ошибаюсь, потому что у меня за плечами нет, как у вас, двадцати лет работы в партийном аппарате, но все-таки, мне кажется, бой надо было дать уже тогда, в июне шестьдесят седьмого. Пусть бы это не привело к победе, но хотя бы заставило задуматься, может быть, ускорило прозрение других…

— Я не уверен… К тому же надеялся, как говорил, что у меня в запасе еще один пленум, где можно будет продолжить начатый разговор.

— Думаю, вы согласитесь, что застой как явление имел все-таки и свое начало. Конечно, оно развивалось исподволь, шло незаметное количественное накопление каких-то элементов, которые в один «прекрасный» момент сработали и дали новое качество ситуации. Ведь эти «зоны вне критики», «персоны вне критики» возникли не сразу. Как вы считаете, когда?

— Я думаю, что до 1970 года процесс шел не очень заметно. А пышным цветом, по-моему, он расцвел в середине 70-х годов с легкой руки Кунаева, который первый наградил Леонида Ильича всеми положительными эпитетами. А потом эстафету восхваления подхватил Рашидов, а дальше пошло-поехало по всей стране.

— А как вам работалось, на новом месте?

— Меня назначили заместителем министра тракторного и сельскохозяйственного машиностроения. Когда я пришел к министру Ивану Флегонтовичу Синицыну, он говорит: «Николай Григорьевич, я был на пленуме, все видел, слышал. Очень рад, что ты пришел ко мне работать. Сходи в отпуск — и приступай…» Да и в коллективе министерства меня приняли тепло, всячески старались помогать в работе. Синицын создал мне очень хорошие условия для работы, хотя участок дал тяжелый: строительство новых предприятий отрасли. Когда я приезжал на места — в Омск, Целиноград, Волгоград, Челябинск, на Украину, в Белоруссию, — мои товарищи по партийной работе всегда старались помочь и поддержать. Наверное, это не особенно понравилось Брежневу. Во всяком случае, через три года меня направили послом в Данию, где я проработал четырнадцать лет.

Между прочим, мне не раз говорили: «Брежнев тебя ждет», — понимая под этим, что я должен попроситься к нему на прием. Однако я всегда отвечал: каяться мне не в чем, а если Леонид Ильич хочет встретиться, пусть вызывает. От Копенгагена до Москвы — всего два часа лету. На уговоры я не поддался и не жалею. В любое время трудно иметь и отстаивать свои убеждения и принципы, зато, если сумеешь их отстоять, обретаешь такие бесценные вещи, как уважение людей и уважение к самому себе.

Огонек. 1989. № 6. С. 6–7, 28–30

Кирилл Мазуров

«Главной заботой Брежнева был личный авторитет»

Из интервью журналистке Г. Бондаренко

— Кирилл Трофимович, рядом с Брежневым вы проработали тринадцать лет в качестве первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, члена Политбюро. Как сложились московские страницы вашей биографии?

— На пленуме, после освобождения Хрущева, я выступил с замечанием, что нельзя сосредоточивать всю политику в руках одного человека, руководителя партии. Потому что если