Лондон

июнь 1939 года

Ева одевалась очень тщательно, выбрав зеленое хлопковое платье с большим белым льняным бантом на шее. Пояс стягивал тонкую талию, а узкая юбка подчеркивала рост и стройную фигуру. Оно было из новой линии Дома Луштак, но Мадам позволила приобрести его за разумную цену; она сказала, что на Еве оно сидит лучше, чем на ком бы то ни было из их состоятельных клиентов.

Посмотрев на свое отражение в зеркале, Ева быстро подколола шляпку, а затем, выйдя из комнаты, двинулась по длинному коридору к фойе. Прешес уже начала увешивать стены их фотографиями из рекламы Дома Луштак. Она подружилась с фотографом, который был настолько очарован Прешес, что отдавал ей фотографии, которые она просила. С тех пор как София объявила, что Ева и Прешес будут присутствовать на свадьбе, фотографы появлялись на любой светской встрече и даже в Доме Луштак. Для бизнеса это было хорошо, и Мадам отблагодарила их, увеличив зарплаты и скидки на наряды.

Ева пошла на звук голосов и в передней гостиной обнаружила у большого фасадного окна Грэма и Прешес. Они стояли очень близко друг к другу, и Грэм показывал архитектурные элементы Приходской церкви Сейнт-Мэрилебон, расположенной через дорогу.

– Ты и в самом деле упустил свое призвание, – обозначила Ева свое присутствие. – Еще не поздно поменять профессию и стать архитектором?

Грэм с улыбкой шагнул к ней.

– Я твердо убежден, что никогда не поздно пробовать что-то новое. – С горящими глазами он нежно поцеловал ее в губы. Повернувшись к Прешес, он сказал: – Ты точно уверена, что не хочешь пойти с нами?

Ева затаила дыхание, желая, чтобы Прешес отказалась. Ей нестерпимо хотелось остаться с любимым наедине. А из-за рабочих командировок Грэма и светских приемов у Софии это оказалось почти невозможным.

– Я знаю, что ты просто проявляешь любезность, и я тебе за это благодарна. Но я все же останусь, допишу несколько писем. Мой папа не может ни читать, ни писать, но сестра может, и она говорит мне, что письма от меня очень благотворно на него влияют. Так что вы идите развлекайтесь. Если будет настроение, я, быть может, попозже схожу на какой-нибудь кинофильм с девочками из Дома Луштак, так что за меня не беспокойтесь.

Ева постаралась скрыть облегчение в голосе.

– Ну тогда ладно. Увидимся. – Она взялась рукой за выставленный локоть Грэма и позволила ему увести себя в чудесный, залитый полуденным светом воскресный денек.

– Ты не спросишь, куда мы идем? – спросил Грэм.

– Ты же сказал, что это сюрприз, а если я спрошу и ты мне скажешь, то это уже сюрпризом не будет.

– Стало быть, если я надену тебе на глаза повязку и не стану снимать ее, пока мы не доберемся до нужного места, ты не будешь против?

На его губах играла легкая улыбка.

– Совершенно не против. Обожаю, когда сюрприз до последнего не раскрывают. Потому что как только он раскрыт, его уже нет. Это все равно что разворачивать подарки на день рождения. Мне всегда казалось, что предвкушение гораздо приятнее, чем сами подарки.

Она вспомнила периодические попытки матери сделать ей подарок на день рождения и Рождество: одежда явно с чужого плеча или всякий ненужный хлам от ее клиентов, оберточная бумага из старых газет, найденных в урнах, но при этом всегда с причудливыми бантами из обрезков ткани. Банты больше походили на затейливые изваяния из петель и завитков, и Ева очень не любила тянуть за кончик ленточки, развязывать одним простым движением руки часы сосредоточенных стараний матери. Она бы с большим удовольствием оставила бант нетронутым, а подарок нераскрытым, сохранив это воплощение красоты и надежды. Но мать всегда просила ее открыть подарок, будто намеренно уничтожая единственную вещь, отделявшую их от мрака отчаяния.

– Приму к сведению, – сказал Грэм. – Но на самом деле довольно досадно, так как я принес тебе кое-что в знак моего уважения.

– Подарок? – Она всплеснула руками, но тут же опустила их, поняв, насколько по-детски это вышло.

Он это заметил, и его улыбка стала еще шире.

– Мне очень дорог твой восторг, Ева. Мне кажется, это то, что я больше всего в тебе люблю. То, что ты относишься к каждому переживанию как к чему-то совершенно новому. Так много женщин, настолько поглощенных напускной скукой, что невозможно сказать, что они собой представляют в действительности. Но с тобой я это знаю точно. Ты не боишься показывать свои переживания. А иногда мне даже кажется, что я знаю, о чем ты думаешь.

Она хотела сказать ему, что каждое переживание и было новым для нее и что она все еще училась делать вид, что это не так. Что она лгала ему, потому что Этель Молтби недостойна Грэма Сейнт-Джона, а Ева Харлоу – вполне заслуживает его внимания.

Но солнце ярко светило и дарило тепло ее коже, и в этот момент Грэм принадлежал ей. Не Этель, не Еве, а ей. Она скажет ему правду. Скажет. Но не сейчас, когда счастье, настолько сильное, что она и не мечтала о таком, неслось по ее венам подобно скаковым лошадям, заставляя сердце неистово биться в груди.

Они остановились на углу Мэрилебон-Роуд и Парк-Сквер-Уэст напротив массивных черных железных ворот в Парк-Сквер-Гарденз. Ева улыбнулась Грэму, небольшие поля ее шляпки скрывали в тени ее глаза.

– Ну и о чем же я думаю, сэр?

Он наклонился к ней, его зеленые глаза потемнели.

– Ты думаешь, что я должен тебя поцеловать.

– И все?

Его лицо посерьезнело.

– Ты хочешь, чтобы это было все?

– Нет, – не раздумывая, ответила она. Потому что это было правдой. Потому что она наконец начала понимать ту великую страсть, что показывали на больших экранах кинотеатров. – Не хочу.

Он целовал ее прямо там, на краю тротуара, пока люди проходили мимо и делали вид, что не замечают их. Затем он взял ее за руку и повел через улицу к стоящим полукругом отштукатуренным зданиям, которыми она восхищалась каждый раз, идя мимо них домой со станции метро «Риджентс-Парк».

– Куда мы идем?

– Мне казалось, что ты не хочешь портить себе сюрприз.