– Хорошо, – отвечает Савина, – я перешла.

– Катерина Николаевна, а вы, пожалуйста, на диван.

– Слушаюсь.

– Потому что если вы не перейдете на диван, то вы не можете следующую сцену…

Так это продолжалось минут 15–20. Такая болтовня, что у меня заболела голова. Я подошла к Савиной и говорю:

– Марья Гавриловна, вы, конечно, наша старшая, можно сказать. Я при вас голоса возвысить не решаюсь, но скажите ему, чтобы он прекратил болтовню, иначе я сама дам ему по затылку. Савина вдруг загорелась: действительно, черт его возьми, это что-то совершенно невозможное.

– Господин Мейерхольд, вы дадите нам с Рощиной слово сказать или все сами будете играть?

– Виноват, виноват. Простите, ради бога.

И потом репетиция пошла гладко. Такие вот мои встречи с Мейерхольдом. Потом он ставил со мной «На полпути», пьесу Пинеро. Он решил так, что не надо павильона, а надо ставить квадратные колонны. Я нашла, что ничего особенного здесь нет. Эти квадратные колонны можно объяснить тем, что так устроена комната, тем более что сзади такая же декорация – была следующая комната. Но должен был со мной играть Аполлонский. Он, когда увидел план этих квадратных колонн, запротестовал и говорит:

– Я не желаю играть.

Я ему сказала:

– Это ничему не мешает, ну колонны и колонны, мало ли бывают квартиры с колоннами.

– Нет, если колонны не уберут и не поставят павильон, я играть не стану. Вы со мной не согласны?

– Нет, не согласна. Я считаю, что это в порядке.

– В таком случае я играть не стану.

И ушел. И вместо него играл Лерский, что было очень обидно, потому что Лерский очень хороший актер, но комический, это была не его роль. Но ничего не поделаешь. Вот так играли, это было все в границах приличия, в границах стиля старого театра, к которому мы привыкли. А что потом делалось в Москве, когда он позволял себе, с моей точки зрения, совершенно неприличные вещи с пьесой Островского! Если ты хочешь создавать что-нибудь особенное, напиши свою пьесу и делай, что хочешь. Зачем же коверкать произведение классика? Но многие, может быть, со мной не согласятся. Я старая женщина, мне умирать пора, так что, может, мне так и следует.

Вы мне рассказывали об очень интересном случае, когда вы поставили пьесу Винниченко, который потом был председателем Директории в Киеве и играл очень большую роль.

Дело все в том, что в один прекрасный день пришел ко мне некий Миролюбов, литератор какой-то. Я его мало знала. Это было, когда Белецкий был товарищем министра, уже перед самой революцией, в 1916 в Петербурге, в Александринском театре. Пришел и принес мне пьесу Винниченко. Перед этим я был знакома с Винниченко. Меня познакомили с ним в Театральном клубе в Москве – какой-то господин довольно плохо одетый. Сказали друг другу три слова и разошлись. Но я его запомнила в лицо. И вот приносят мне пьесу – мне понравилось, талантливая пьеса. Я решила, что скажу директору, предложу ее к постановке. И спрашиваю:

– А он может ко мне приехать? Мне нужно его представить директору.

– Нет, он не может.

– Почему?

– Он живет нелегально в Москве под чужим именем. Вы только никому это не рассказываете. Он политически неблагонадежен.

– Так как же быть? Я постараюсь, может быть, устроить, чтобы его временно впустили. Он что, очень серьезно в чем-нибудь замешан?

– Во всяком случае, живет так.

– Хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать.

А перед этим мне говорил кто-то из друзей, что со мной очень хочет познакомиться Белецкий, он мой поклонник. Я и вспомнила, товарищ министра, это случай. Предложу. Чем я рискую? Позвонила в Министерство и говорю, Степана Петровича, пожалуйста. Он подошел. Очень мило, думаю, послушаю, как он ответит, смогу ли я что-нибудь сделать.

– У телефона Рощина.

– Очень счастлив слышать ваш голос.

Ну, тогда, думаю, все в порядке, я могу действовать. Говорю, что у меня такая просьба, есть автор, который написал пьесу, пьеса мне нравится, я хочу ее поставить, но он живет в Финляндии, он политически неблагонадежен. Я бы хотела, чтобы вы разрешили ему приехать безнаказанно в Петербург, а потом вернуться туда, откуда он приехал. Он говорит:

– Слушаюсь. Я постараюсь, я посмотрю его досье и через два дня я вам дам знать.

Проходит два дня, он мне звонит:

– Ваш этот протеже очень интересный тип для нас.

– А что такое?

– Во-первых, он дезертир, от воинской повинности сбежал. Во-вторых, всяческие политические у него неувязки. А потом он – украинофил.

Тогда вообще кто думал, что есть украинофилы? Я тоже об этом не знала.

– Степан Петрович, что же украинофилы, они только тем и знамениты, что вокруг памятника Богдана Хмельницкого гопак танцевали. Какая же это опасность? Пустите, ради Бога. Мне необходимо его видеть, иначе я не могу поставить пьесу.

– Ну, хорошо, я вам через день позвоню.

На другой день ко мне вдруг горничная приходит:

– Барыня, приехал какой-то господин, сидит в передней на чемодане и плачет. Что такое? Накинула капор, вышла – сидит Винниченко. Я говорю:

– Зачем же вы приехали, я же сказал Миролюбову, что я устрою, но же еще ничего не устроила?

– Да я так обрадовался, что я не мог удержаться и приехал.

– Что же мне теперь с вами делать? Ведь если вас арестуют, вы понимаете, что тогда на меня ополчатся все литераторы, все скажут, что я донесла. Мало ли что могли сказать! Идите кофе пить, я сейчас что-нибудь придумаю.

Повела его пить кофе, потом пошла позвонила Белецкому и говорю, что вот этот самый бомбоброс наш приехал, сидит у меня и пьет кофе.

– Как приехал, без позволения?

– Вот, обрадовался. Ему сказали, он приехал.

А он мне сказал перед этим, что протеже ваш не в Финляндии живет, он вам наврал, он живет в Москве под фальшивым именем, но мы его не трогаем, он нам пока не интересен. Так что они все про него знали. Я говорю:

– Видите, в чем дело, теперь если вы его арестуете, так тогда на меня такая навалится гора клеветы. Ради Бога, я сейчас его к вам привезу. Как хотите, так и действуйте.

Он хохочет и говорит:

– Это что ж, в пасть ко льву, значит?

– Там уж как хотите, на милость вашу привезу.

Сажусь, пишу прошение от имени Винниченко, что покорнейше прошу, больше политикой не занимаюсь… Прошу о выдаче мне документов на проживание легально в Москве и Петербурге. Написала, как следует. Приехали, нас провели в кабинет – длинный кабинет, в глубине сидит Белецкий, говорит по телефону, показывает нам жестом на два кресла перед столом. Я села как следует в кресло, Винниченко на кончик стула, скромно. Вообще вел себя очень робко, чтобы не сказать больше. Белецкий кончил говорить Белецкий по телефону, повернулся к нам: