Шрифт:
Закладка:
Мы с оптиком переглянулись.
— Причем до конца моих дней, — крикнула Сельма и рассмеялась.
Зазвонил телефон, я надеялась, что это звонит мой отец, и это действительно был он.
— Приезжай, — сказала я. — Сельме худо.
Это звучало фальшиво, на самом деле ведь Сельме совсем не было худо, но не могла же я сказать, в конце концов: у нее все прекрасно, но она, правда, умирает.
— Прилечу ближайшим рейсом, — сказал мой отец. — Я сейчас в Киншасе.
И когда я разговаривала в гостиной по телефону с отцом, в моей квартире в райцентре тоже звонил телефон.
«Луиза, отзовись, пожалуйста», — сказал Фредерик на автоответчик, и автоответчик его сбросил. Фредерик сказал: «Отсюда очень сложно звонить, а этот проклятый автоответчик еще и осложни…» — и автоответчик его сбросил. «Я звоню, потому что беспокоюсь», — сказал Фредерик, и автоответчик его сбросил, а металлический женский голос сказал: «Ваше соединение установлено, ваше соединение установлено», и этого Фредерик уже не выдержал, а автоответчик сказал: «Конец сообщений, конец сообщений, конец сообщений».
Днем моя мать сварила суп с курицей, который Сельма всегда ела с удовольствием, но теперь не хотела, лавочник принес целый пакет «Mon Chéri», каждую из которых заранее развернул. Но и от них Сельма мягко отказалась.
Ранним вечером я пошла к гаражу, потому что был вторник, и я должна была спугнуть косулю. Та действительно стояла наверху на краю леса, косуля, которая после нескольких сменившихся поколений косуль уже не была той, прежней, первоначальной. Я открыла ворота гаража и с грохотом снова их захлопнула, я делала это снова и снова, я прогоняла косулю и тогда, когда она уже давно убежала. Внезапно за спиной у меня очутился Пальм.
— Не беспокойся за косулю, — сказал он.
Я в последний раз грохнула воротами и посмотрела на Пальма; он стоял, прижимая к груди свою Библию.
— Как она себя чувствует? — спросил он.
— Хорошо, — сказала я. — Но думаю, ей осталось не так много времени. Ты зайдешь?
Пальм последовал за мной к дому, но остановился у крыльца. Я обернулась к нему:
— Идем!
Но Пальм остался стоять, как будто боялся все еще не починенных провалоопасных мест в доме. Он простоял там несколько часов. И никто на свете не мог выглядеть более потерянным, чем Пальм, не входящий в дом.
— Мне жарко, — сказала Сельма.
Окно спальни не открывалось настежь, я приоткрыла его и положила перед створкой альбом с видами, чтобы окно не распахнулось внутрь комнаты. Было очень ветрено.
Оптик сидел на краю кровати Сельмы. Он не сидел здесь с тех пор, как объяснял нам про синего кита после смерти Мартина.
Ничто здесь не изменилось с тех пор. Будильник с кожзаменителем поносного цвета, его слишком громкое тиканье, тучные овцы на картине с беззаботным пастушком, стеганое покрывало в крупный цветок, на ночном столике лампа из латуни и матового стекла в форме колпака гномов — все это было прежним. И снова оптик не видел ничего этого, и снова все это было бы отмечено в его глазах особой красотой, если бы он мог видеть что-нибудь, кроме Сельмы.
— Мне бы что-нибудь почитать, — сказала она.
Я приносила ей книги одну за другой и альбомы с видами, но все было не то.
— Может, ты хочешь что-то конкретное? — спросила я. — Я все тебе раздобуду.
— Я не знаю, — сказала Сельма.
Оптик резко встал.
— Я ненадолго отлучусь, — сказал он.
Я пошла за ним к входной двери, чтобы взглянуть на Пальма, но тот исчез. Я смотрела вслед оптику, уходящему по склону вниз, и гадала, неужто он вернется с сердцем летучей мыши, но ведь у Сельмы ничего не болело.
Вернувшийся оптик принес два чемодана. Я открыла ему дверь, и он молча втащил свою ношу, пронес мимо меня, через прихожую, через гостиную, до кровати Сельмы.
На обратном пути к дому Сельмы его внутренние голоса разбушевались так, как не шумели уже давно, дело дошло до бесчинства. «Ты сумасшедший», — кричали голоса, ветер трепал волосы оптика, а тяжелые чемоданы больно били его по берцовым костям. Ведь как было хорошо, пока ты сдерживался, визжали голоса. И что страх был хорошим советчиком, и что все может кончиться фатально, если оптик сейчас, в последний момент, высунется со своей всегда таимой, десятилетиями не видавшей света любовью. «Не делай этого», — панически кричали они, когда оптик поставил чемоданы перед кроватью Сельмы и раскрыл их.
Они были до краев полны бумаги. Оптик улыбнулся Сельме.
— Это все, — сказал он.
Дорогая Сельма, по случаю свадьбы Инге и Дитера я хотел бы тебе, наконец
Дорогая Сельма, это просто невероятно, как быстро Луиза научилась читать. Когда мы в прошлый раз сидели в кафе-мороженом и средняя порция «Тайной любви»
Дорогая Сельма, ты вообще-то веришь, что у Марлиз не все дома? Наподобие сумасшедшего Хасселя? Я имею в виду: что она психически больна? Я сегодня опять об этом задумался. Кстати, насчет «не все дома». Ты ведь и меня сочтешь за сумасшедшего, если я тебе сейчас
Дорогая Сельма, сегодня первая годовщина, и ты совершенно права: мы должны попробовать как-то удержать Пальма на плаву. Кстати, насчет удержать. То, что меня держит на плаву,
Дорогая Сельма, занятно, что сегодня затмение Солнца. Кстати, о затмении. Ты для меня противоположное
Дорогая Сельма, как мы уже подробно обсудили сегодня днем, я тоже не верю, что Луиза по-настоящему любит Андреаса. Кстати
Сельма доставала из чемодана один листок за другим. Она взяла руку оптика, не отрывая глаз от чтения. Оптик сидел рядом с ней так, будто Сельма разглядывала альбом с видами, а оптик ждал, что Сельма скажет ему слово, которое не поняла.
— Что значит безусловно, — спросила Сельма.
Оптик засмеялся.
— Безусловно значит безусловно.
— Моя жизнь проходит у меня перед глазами, — пробормотала Сельма, продолжая читать, и мы испугались: вот и началось, подумали мы, но Сельма сказала: — Нет-нет, я имею в виду: в этих письмах. Она проходит передо мной в этих письмах.
Она читала, пока не кончились силы. Тогда она положила голову на подушку, посмотрела на оптика и сказала:
— Читай мне вслух.
Оптик читал ей до ночи и за полночь, потом он охрип.
— Мне надо прерваться, Сельма, — сказал он.
Она смотрела на оптика блестящими глазами. Потом притянула его к
