с порнографией, которая «производит ощущение без чувства». Для Лорд эротика это «мера между зарождением нашего ощущения самости и хаоса наших сильнейших чувств, <…> утверждение жизненной силы женщин». Такая эротика функционирует, прежде всего, как возможность разделять любое устремление с другой персоной; «разделение удовольствия — физического, эмоционального, психического или интеллектуального — формирует мост между делящими, который сглаживает угрозу их отличий». Другая функция эротики, по Лорд, это открытое и бесстрашное подчёркивание женщиной её возможности получать удовольствие (capacity for joy). Легко заметить связь между описанной Лорд эротикой (как и асексуальность, стирающей чёткую границу между традиционным пониманием дружбы и партнёрства) и либидо-как-жизненной-силой, которое я описывал в начале этой главы. Язык Лорд более поэтичный и спиритуальный, но и она, и Доминик Петтман с Лаканом, Стиглером, Зупанчич и другими говорят о некой силе, которая соединяет живые и неживые сущности между собой, давая возможность заботиться друг о друге и разделять радость — желать не только для себя, но и для другого. Кристина Гупта поясняет, что борьба с принудительной сексуальностью не должна заключаться в отказе от секса или десексуализации вообще; речь идёт о выравнивании баланса между сексуальными и асексуальными отношениями, а также пристальном внимании к другим формам близостей. И ещё одним важнейшим уроком асексуальности и асексуальной эротики является то, что далеко не всегда секс и сексуальность работают в качестве инструмента освобождения.

Мутации желаний

Поскольку сексуальность занимает центральное место в современном субъекте (или как минимум в воображении о нём), государство и общество сосредоточивают максимум усилий на её контроле. Как показывает Эрик Берковиц в своей книге[160] про четыре тысячелетия сексуального осуждения, так было примерно всегда, но, конечно, в 20 веке и особенно во второй половине ситуация радикально меняется: возникает сексуальное сопротивление. Мы так много говорили о норме и её репрессивном действии, — естественно, возникает вопрос о противоядии; что послужит взрывчаткой для нормы? Большая часть квир-теоретиков и активистов, а также минимум половина феминистского движения во второй половине двадцатого века были уверены, что секс. Это была одна из важных мыслей Фуко: ускользать из-под навязанных сверху таксономий, множить форматы отношений и изобретать новые сексы и способы быть вместе, как изобрели фистинг. И вот, примерно с 60-х по 80-е годы развернулась так называемая сексуальная революция, за тридцать лет до этого предсказанная одноимённой книжкой Вильгельма Райха. Демократизация распространения порнографии и отношения к ней, изобретение оральной контрацепции, изменение культурных норм в отношении внебрачных связей, абортов, гражданских союзов и ненормативных способов заниматься сексом, снижение женской смертности при рождении детей — это всё было частью этих событий, но, как пишет Энтони Гидденс, генерально у этого периода два важных результата: обретение женщинами сексуальной автономии и расцвет мужской и женской гомосексуальностей. И сегодня эти образы, отзвуки революции, маячат в воображении прогрессивных россиян: Стоунволлские бунты и феминистские парады, захваты театров и свободная любовь. Это как будто бы ждёт нас само собой, просто по логике времени[161]; вместе с этим нам доступно знание об этих процессах как уже нерелевантных, противоречивых и в значительной степени провальных. Я не рискну писать о том, какую стратегию выбрать российским активисткам и активистам, но видя аффективную накачку именно вокруг вопросов сексуальности (что только отчасти является ответом на репрессивную секс-политику государства), интересно задаться вопросом — действительно ли секс субверсивен? Стоит ли продолжать инвестировать в него жестокий оптимизм и обещает ли минет на фоне храма Василия Блаженного настоящее освобождение?

В эссе 1969 года философ Исайя Берлин очерчивает[162] две концепции свободы — негативную и позитивную, «свободу от» и «свободу для». Первая означает освобождение от давления сверху и принуждения к чему либо; вторая — овладение теми ресурсами, которые реально необходимы для закрытия насущных потребностей и удовлетворения желаний. Вспомним два регистра либидо у Петтмана: желание для себя и желание для другого; сексуальная революция конца прошлого века удовлетворила желание для себя и обеспечило — с поправками на региональные контексты — негативную свободу от репрессивных норм консервативных государств, церкви и общественных организаций. Согласитесь, неплохо было бы в России сегодня иметь хотя бы это. Но есть сомнения в том, что это просто один из неизбежных этапов; в западных обществах накачка желания как подрывной силы привела к тирании удовольствия. Многие мужчины в образе сексуальной революции перепутали освобождение от патриархата со свободным доступом к сексу с женщинами. Сложно сказать, стало ли меньше гендерного насилия; как пишет Гидденс, «значительная часть мужского сексуального насилия теперь проистекает скорее из отсутствия безопасности и неадекватности, нежели из общего продолжения мужского господства. Насилие — это деструктивная реакция на уменьшение женского соучастия». После сексуальной революции женщины всё ещё остаются в структурно невыгодном положении; во-первых, навязываемая обществом обязанность рожать и воспитывать детей рождает стремление связать себя с мужчиной как можно быстрее; во-вторых, цена секса для женщин до сих пор выше, чем для мужчин: от слатшейминга до ИППП и риска залететь. Сексуальная революция отвоевала право для лесбиянок, гомосексуалов и квиров право распоряжаться своими чувствами и телом по своему усмотрению; сейчас во многих странах трансгендерные люди наконец-то получают возможность распоряжаться своим телом и идентичностью как сочтут нужным; всё больше стран рассматривают медицинские вмешательства в тела интерсекс-персон при рождении как нарушение прав человека. В отдельных местах снижаются уровни гомофобного и трансфобного насилия, пары и поликулы в любых конфигурациях свободно проявляют чувства друг к другу в публичных местах. Многие люди получили возможность быть собой и формировать свою частную сферу на свой вкус. Сделало ли это отношения более устойчивыми, позволило ли сформироваться сетям заботы?

Вопрос секса разделял даже сами освободительные движения, самый известный пример — феминистские секс-войны 80-х, когда движение разделилось на про-секс и анти-секс часть; первые видели в освобождении сексуальности женщин свободу вообще; вторые выступали против с/м практик и порнографии как продолжающих и укрепляющих патриархат. Асексуалы упрекают квир-движения в сосредоточенности на сексе, а квир-теоретик Лео Берсани упрекал квир-движения в том, что они слишком глубоко зарылись в вопросы идентичности, забыв про секс, игнорируя материальную реальность тела и его процессов. Тело довольно сильно идеализировалось в то время и до сих пор; Оксана Тимофеева пишет[163]: «Такая наивная вера в естественность (и вместе с тем в красоту и невинность) всех телесных функций, включая сексуальные, была одним из ложных знамен, которые завели сексуальную революцию 1960-х и 1970-х гг. в тупик, но которые все еще продолжают подниматься разнообразными ньюэйджевыми утопиями и духовными движениями в