оставить мою сестру в покое? Она не заслужила, чтобы про нее столько лет спустя рассказывали всякие гадости и полоскали ее имя… И кстати, эта ваша, как ее, Эльза, какие у нее доказательства? Откуда она все это узнала?

— От своей матери.

— А та от Беньямина?

— Именно так. Он вызвал ее к себе, лежа на смертном одре, и рассказал все это.

— Вы нашли медальон с локоном?

— Нашли.

— И вы намерены произвести соответствующие анализы?

— Как только откопаем скелет, сразу же этим займемся.

— Значит, вы считаете, что он ее убил. Беньямин, этот сопляк, эта тряпка, убил собственную невесту. Какая чушь, какая собачья чушь! Как вам только наглости хватает предполагать подобное.

Тут Бара неожиданно замолчала, о чем-то серьезно задумавшись.

— И все это попадет в газеты?

— Ничего не могу сказать на этот счет, — сухо ответила Элинборг. — Но находка на Пригорке вызвала немалый интерес у газет и телевидения, так что…

— И там напишут, что мою сестру убили?

— Откуда мне знать, но если таково будет наше заключение — напишут всенепременно. Как думаете, кто еще мог быть отцом ребенка вашей сестры?

— Кроме Беньямина никого не могу подозревать.

— Что, неужели не было речи про другого? Неужели сестра ни разу ни о чем таком не обмолвилась?

Бара решительно тряхнула головой:

— Это же значило бы, что моя сестра — гулящая девка! Это бессовестная ложь.

Элинборг прокашлялась. Время переходить в атаку.

— Вы мне в прошлый раз сказали, будто бы ваш отец покончил с собой за несколько лет до исчезновения дочери.

На миг женщины посмотрели друг другу в глаза.

— Пожалуй, вам лучше уйти, — сказала Бара, вставая из-за стола.

— Э-э нет, дорогуша, так не пойдет. Ведь это не я завела речь о вашем отце и его самоубийстве. Зато я заглянула в Комитет по статистике, полистала свидетельства о смерти. И вы знаете не хуже меня, записи Комитета по статистике никогда не лгут, не то что некоторые граждане.

— Мне нечего больше вам сказать, — выдохнула Бара.

Ага, носик-то уже не приклеен к потолку, да и голосок взял тон пониже.

— Я полагаю, вы потому завели об отце речь, что уже давно хотели выговориться. Слишком тяжело хранить такое одной…

— Какая чушь! — взвизгнула хозяйка дома. — Тоже мне, психолог выискалась!

— Психолог не психолог, а свидетельство о смерти датировано шестью месяцами после исчезновения Сольвейг. В свидетельстве ничего не сказано насчет самоубийства. В графе «причина смерти» прочерк. Ну конечно, семейка-то у вас не из тех, чтобы публично признаться в самоубийстве, это же какой позор, фи, дяди в шляпах и сюртуках будут показывать пальцем. «Скоропостижно скончался у себя дома» — вот и все, что я прочла в свидетельстве.

Бара повернулась к ней спиной.

— Знаете, а я еще не потеряла надежду, что у вас хватит совести сказать мне правду, — кинула козырного туза Элинборг, тоже вставая из-за стола. — Ведь зачем-то же вы помянули отца, не так ли? Значит, он как-то в этой истории замешан. И напрашивается вывод — уж не он ли сам сделал Сольвейг ребенка?

Ноль реакции.

Женщины стояли посреди шикарной гостиной, и мертвую тишину, наполнившую комнату, можно было, казалось, пощупать руками. Элинборг еще раз оглядела обстановку — сколько всяких вещичек тут и там, портреты хозяев дома, золото да серебро, блестящий черный рояль в углу, фотография Бары под руку с лидером Прогрессивной партии, поставлена так, чтобы всякий входящий немедленно ее замечал. Не дом, а склеп, подумала Элинборг, отовсюду несет мертвечиной.

Наконец Бара тяжело вздохнула и, не переменив позы, произнесла:

— У каждой семьи есть своя ужасная тайна, разве не так?

— Ваша правда, — поддакнула Элинборг.

— Нет, это был не папа, — не сказала, а выдавила из себя Бара. — Я не знаю, почему солгала вам в тот раз, мол, он умер прежде сестры. Не совладала с собой. Вы угадали, конечно, я давно хотела с кем-нибудь этим поделиться, так меня жгло изнутри. Столько лет молчать, столько лет, а тут появляетесь вы с этой историей про Сольвейг, которая сто лет как спит на дне морском, над ней саженей пять. И тут во мне что-то сломалось. Не знаю, почему я не сказала правду сразу.

— Ну так кто же тогда?

— Папин племянник, — сказала Бара. — В Приречье. Мы часто ездили туда летом, и вот в один из визитов…

— Как это выяснилось?

— Сестра вернулась сама не своя, словно другой человек. Мама… мама сразу все поняла, да и как такое скроешь, через несколько месяцев все стало ясно.

— Она рассказала матери, что стряслось?

— Да. Папа сразу же поехал на север. Что он там делал и говорил, я понятия не имею. Он вернулся, и к тому времени родственники выслали парня вон из страны[50]. Об этом ведь небось слухи ходили, там, на хуторах в Приречье. У дедушки там был огромный дом. И детей у него было только двое, папа и его брат. Папа покинул родные пенаты, переехал в столицу, стал большим человеком, близким соратником самого Йонаса, Йонаса с Хривлы[51]. Боготворил его.

— А что с племянником?

— А ничего. Сольвейг сказала, что он сошелся с ней против ее воли. Изнасиловал ее. Родители не знали, что им делать, они не хотели тащить мерзавца в суд, ведь это же какой скандал, народ только об этом и будет говорить. А он вернулся много лет спустя обратно и поселился в Рейкьявике. Завел семью. Умер лет двадцать назад.

— А Сольвейг и ее ребенок?

— Было решено, что Сольвейг сделает аборт, только она наотрез отказалась. Отказалась, и все тут. А там бах — и в один прекрасный день исчезла без следа.

Бара наконец повернулась лицом к Элинборг.

— Эта летняя поездочка в Приречье, можно сказать, погубила нас. Погубила всю нашу семью. История легла тенью на всю мою жизнь. Все эти семейные тайны, семейная честь, семейная гордость. Мы же ох какие гордые были, только держись! Никто не смел ни слова об этом сказать. Мама тщательно за этим следила. Я знаю, она позднее говорила с Беньямином, объяснила ему, как было дело. А так все устроилось преизящненько и само собой, и вдруг оказалось, что это все дело одной только Сольвейг. Ее личное дело, собственный выбор. Умопомрачение на нее нашло, понимаете ли. А мы остались чистенькие, как с гуся вода. И с нашей точки зрения все было в порядке. Это просто с Сольвейг что-то стряслось, ну мало ли, сбрендила девица, да и нырнула в море. А мы остались в белых