Когда Саня увидела ее в первый раз, она и подумать не могла, что отныне им с Марусей быть неразлучными до самой смерти.

Сейчас ей уже странно вспоминать тот день.

Все они — будущие каторжанки, назначенные на пересылку, — стояли посреди сборной Бутырки и вяло пререкались с полковником. Из-за этих пререканий не сразу и заметили, как в глубине открылись железные решетчатые двери, пропустив маленькую тоненькую девушку в белом платочке.

Первой увидела девушку Маня Школьник — восторженная круглолицая Маня, у которой Спиридонова была образцом для подражания, недосягаемой героиней. Она рванулась было к ней — и вдруг остановилась, словно натолкнувшись на стену. Саня Измайлович тоже сделала несколько шагов к вновь прибывшей, даже взяла ее за руку, по тут же инстинктивно отшатнулась.

У девушки в белом платочке светлые глаза были обрамлены огромными черными кругами, на щеках горели два ярко-красных пятна, губы плотно сжаты, а во всех чертах лица — холодная отчужденность. Особенно во взгляде, смотревшем сквозь присутствующих.

Спиридонова поздоровалась и потом стала отвечать на вопросы конвоира — таким же безразличным тоном, сквозь стиснутые зубы, не поворачивая головы, уставя глаза в пространство.

Саню поразило, что в этих светлых глазах под сдвинутыми бровями не светилось ни искорки жизни. Они были не то чтобы мертвы, просто как-то неправдоподобно неподвижны. И в то же время в них словно скрывалась некая тайна, глубоко-глубоко запрятанная…

Измайлович и Школьник отошли на несколько шагов и робко посматривали на Спиридонову из-за свода сборной. Тогда чужое, далекое выражение Марусиного лица отозвалось в Сане горечью и оттолкнуло ее от Спиридоновой не на один лишь миг, а на много-много дней…

Давно уже те дни остались в прошлом. И непонимание, казалось стеной стоявшее между девушками, как-то незаметно растаяло. Хотя и сейчас самой себе Саня признавалась, что ее первое предубеждение против Маруси возникло отнюдь не на пустом месте. II дело не только в том, что Маруся в сборной Бутырки не кинулась на шею подругам по несчастью.

Саня Измайлович терпеть не могла картины, о которых много и громко говорят, терпеть не могла нашумевшие книги и модных писателей. То, что на устах у всех, по глубокому Саниному убеждению, редко бывает действительно интересным. К тому же «притча во языцех» быстро теряет индивидуальность и превращается в «общее» место.

А в Спиридоновой давно уже никто не видел нормальную обычную девушку. Ее индивидуальность как бы стерлась, и она стала ходячим памятником всем эсеркам-террористкам, неким воплощением самопожертвования во имя революции. И никто не замечал, что у Марии прелестная фигурка, изящные узкие руки и ноги, чудные волосы. Все отзывы о ней звучали как заученные, заштампованные фразы, Правда, и сама Спиридонова, казалось, почти не помнила, что она живая, нормальная женщина, и воспринимала себя только как орудие и символ борьбы.

Кстати, именно поэтому возникали постоянные трения между Марусей и Настей Биценко, Настя была уверена, что Спиридонова рассчитанно работает на собственную популярность. Для этого — и письма в газеты, и выставленные напоказ страдания, и постоянные речи на митингах, стихийно возникавших в дороге.

Что ж, внешне, может быть, все так и выглядело, но теперь-то Саня знала, как Марусе нелегко постоянно быть символом и орудием революции. Слишком тяжелым грузом легла эта ненужная слава на ее тоненькие плечики. И теперь, хочешь не хочешь, приходилось ее нести. Бедная Мария — человек ответственный…

Пожалуй, только оставшись вдвоем с Саней, Маруся позволяла себе хоть немного побыть не памятником, а просто слабом девушкой двадцати двух лет от роду…

Именно эту двойственность так хорошо почувствовала Саня тогда, в сборной, при первом взгляде на Марусю. Железная, несгибаемая, сдержанная революционерка, не живая, не теплая, словно сошедшая со страниц политической брошюры, с сосредоточенным мертвым взглядом, — такой Спиридонова всем и казалась. Но в глазах — тайна, и эта тайна — глубоко запрятанная, мятущаяся Марусина душа. Страдающая, сомневающаяся в правильности пути, по которому эсерка Спиридонова идет так твердо…

И только ей, той Марусе — обладательнице ранимой души, ей единственной Саня могла рассказать о Карле…

Карл был давним поклонником старшей Саниной сестры. Катя Измаилович, очень красивая, всегда оживленная и деятельная, бессознательно кокетливая, притягивала к себе мужчин как магнитом. Не один Карл сходил с ума по ее быстрым черным глазам.

Деятельный Катин характер и толкнул ее в революцию. С таким же азартом, с каким она организовывала литературные и музыкальные вечера, запойно читала книги и скакала наперегонки верхом в отцовском имении под Минском, Катя ринулась в водоворот подпольной работы. Через короткое время она уже считалась знаменитостью среди минских эсеров, ей поручали самые ответственные задания. А Саня обожала сестру и тянулась за ней. Вслед за Катей она вступила в партию, вслед за Катей решилась посвятить себя террору.

Боевая организация эсеров постановила провести несколько терактов — ответов на еврейские погромы. У Кати было свое, отдельное задание, а Саня должна была вместе с товарищем, Васей Пулиховым, застрелить минского губернатора. Покушение не удалось, они все попали в тюрьму. И Кате, и Сане грозила смертная казнь. Тогда же было арестовано много членов боевой организации, и Карл в их числе.

Через некоторое время Кате удалось бежать и перейти на нелегальное положение. Камеры Сани й Карла находились одна под другой. Они оживленно перестукивались, часами вели беседы о Кате, — эта тема не надоедала ни ему, ни ей.

А потом… Потом они узнали, что Кати больше нет. Она стреляла в адмирала Чухнина, ранила его, и ее расстреляли прямо во дворе полицейского участка. Карл хотел покончить с собой. Единственное, что могло вытащить его из бездны отчаяния, — постоянные и долгие разговоры с Саней.

Именно в этих разговорах — уже после Катиной смерти — они вдруг поняли, как им хочется жить. Раньше жизнь и смерть воспринимались немного нереально, по-книжному. Свобода, борьба, террор — красивые слова, красивые чувства… Как-то не думалось, что и те, кого они хотят лишить жизни, — тоже люди. Хотя все они и имели конкретные