понимаешь, совершенно необходимо договориться с человеком моего статуса! Я не могу жить здесь, в этой нищете, среди криков детей, под бельём, висящим над головой. Поэтому я послушала Антония, поэтому опустилась до шантажа!

— А я здесь при чём? — спросил сенатор.

— Ты очень богат. Тебе ничего не стоит выкупить… — прошептала она еле слышно.

— В обмен на что? — поинтересовался Аврелий, проявив некоторое любопытство.

Валерия молчала, но сколько кичливости и высокомерия скрывалось за её неловким молчанием! Бесконечное самомнение, обусловленное не привлекательностью и несомненной красотой, а только глубочайшим убеждением, что она стоит в сотни раз больше всех кореллий и глафир на свете…

— Ты проделала путь от брачного договора до пары закладных, Валерия. Ничего не скажешь, серьёзно снизила цену, — с сарказмом ответил сенатор.

— И что же теперь? — спросила она, затаив дыхание.

— Мне жаль, но это не интересует меня. Как куртизанка ты немногого стоишь, а между нами говоря, вообще ничего не стоишь, — ответил сенатор, возвращая ей бумаги.

Валерия побледнела, и вся злость, которую она старательно подавляла до сих пор, внезапно прорвалась наружу. С воплем, словно обезумевшее животное, набросилась она на патриция, принялась молотить его кулаками и царапать ногтями лицо. Достоинство римской матроны сменилось безудержным гневом проститутки из лупанария, которая вдруг обнаружила, что с нею расплатились фальшивой монетой.

— Так значит, ты живая! — вскричал Публий Аврелий, стараясь уклониться от ударов. — А я думал, ты мраморная статуя!

Валерия вылила на него такой ушат непристойных ругательств, что даже Кастор немало удивился.

— Ненавижу тебя, Антония, Валерия, Эренния, ненавижу вас всех, негодяев! — закричала она в ярости и снова с такой силой набросилась на сенатора, что они упали, сцепившись в яростной схватке.

— Живая! Живая женщина! — твердил Аврелий, пока не сумел, наконец, стиснуть руки Валерии и уткнуться в её грудь исполосованным ногтями лицом.

— Эй, хозяин, уж не тигрицу ли ты изнасиловал? — поинтересовался секретарь, увидев Аврелия в таком виде.

— Почти, — произнёс сенатор.

— Выходит, верно, что иногда статуи оживают, как случилось с Галатеей у Пигмалиона, — деликатно прокомментировал грек.

— Ради великого Юпитера, откуда ты знаешь, кто это был? — изумился Аврелий, но Кастор лишь неопределённо пожал плечами в ответ.

Парис, напротив, скромно отвёл глаза, притворившись, будто не видит царапин и ссадин на лице хозяина.

— Мой господин, мне нужно поговорить с тобой об одном очень важном деле… — произнёс он.

Патриций всё же счёл нужным заставить его подождать, пожелав сначала выслушать секретаря.

— Кастор, разве ты не говорил мне, что Цирия уедет в Тресполию?

— Так и есть, — подтвердил грек. — Вчера она уехала в фургоне в Брундизиум, где собирается сесть на судно.

— Тогда объясни мне, что она делала только что в таверне «У Цереры»? Говорят, она купила её, расплатилась наличными и намерена управлять ею вместе с бывшим продавцом из книжной лавки Со-сиев.

— Ошибаешься, хозяин, трёх золотых явно не хватило бы, чтобы купить лавку на викус Патри-циус!

— Вообще-то я заплатил ей пять, — напомнил ему Аврелий. — Значит, остальные ты положил себе в карман…

— Этот термополиум стоит целое состояние. Где эта девушка нашла такие деньги? — задумался между тем Кастор. — Боги, мои сбережения! Я держал их под матрасом, и, наверное, она украла их оттуда! — воскликнул он, вытаращив глаза, и бросился в свою комнату.

Несколько минут спустя он выскочил из дома и помчался вниз по Виминальскому холму к таверне «У Цереры».

Как только он исчез из виду, Публий Аврелий обратился к управляющему:

— Так в чём дело?

Парис стоял перед его столом, опустив глаза, поникнув головой, с совершенно убитым видом.

— Давай, выкладывай! — призвал его патриций, ожидая получить некоторое удовольствие от признания.

Управляющий изложил своё дело, и это было совсем не то, чего ожидал Аврелий.

— Ты это всерьёз, Парис? — спросил он, помрачнев. — В самом деле хочешь уйти со службы?

— Да, мой господин, — пролепетал тот со слезами на глазах.

— Твой отец Диомед был управляющим в семье Аврелиев, и твой дед до него тоже. Скажи мне хотя бы, чем я провинился, что ты так неожиданно отворачиваешься от меня. Я сделал тебя обеспеченным человеком, доверял настолько, что даже оставлял тебе перстень с печаткой и ключи…

Парис явно чувствовал себя очень неловко: управляющий практически никогда не удостаивался привилегии хранить ключи от фамильного сундука — это была прерогатива отца семейства или по крайней мере его супруги. Получается, что хозяин всегда полностью полагался на него, а он вместо признательности отвечает теперь низкой неблагодарностью…

— Ты осыпал меня благодеяниями, мой господин, был добрым, справедливым, честным… — всхлипывая, прошептал Парис.

— И всё же хочешь уйти, — строго произнёс Аврелий.

— Мой господин, мой господин! — управляющий разрыдался. — У меня разрывается сердце, но я не могу поступить иначе.

В таком случае пусть будет по-твоему, — холодно ответил патриций.

— А по поводу другой моей просьбы?.. — спросил Парис, потемнев лицом. — Мне жаль, но я не могу удовлетворить её.

— Умоляю тебя, мой господин, я готов отдать тебе всё, что у меня есть! — с необычайным волнением воскликнул управляющий.

— Я не могу продать тебе Зенобию, даже если бы захотел. Она больше не принадлежит мне.

— О боги, ты продал её! — Парис пошатнулся, чувствуя, что лишается последних сил, и тихо спросил — И кто же теперь её хозяин?

— Никто, — резко ответил Аврелий. — Она ещё не знает, но я освободил её, как стало известно, что она беременна.

Лицо управляющего, до сих пор пылавшее от волнения, внезапно побледнело, словно кто-то провёл по нему тряпкой со щёлоком.

— Я посчитал, что сын моего управляющего не должен родиться рабом, — уточнил Аврелий, с трудом сдерживая улыбку.

Но когда снова взглянул на Париса, желая оценить его реакцию, то оказалось, что управляющий лежит в обмороке на полу, не выдержав сильнейшего потрясения.

Чтобы привести Париса в чувство, Аврелию пришлось несколько раз ударить его по щёкам, пожалуй, даже чуть крепче необходимого.

— Хозяин, хозяин, я буду служить тебе всю жизнь, и мои дети тоже,